Мелкие, отдающиеся болью шаги, набойка на одном каблуке отлетела, гвоздь стучит об асфальт, тук, тук, тук, проклятье, звук долбит по мозгам, боль не проходит, несмотря на парацетамол. На меня смотрят?
Только бы у него было открыто. Только бы не потерять голос. Только бы он ничего не заподозрил!
Что ж, открыто, и к тому же - ни души! Удача не покинула ее. И мастер улыбнулся очень любезно.
Чтобы голос звучал, как надо, пришлось откашляться.
- Будьте добры, мне нужен дубликат этих ключей, и как можно быстрее, я сегодня уезжаю и должна передать их подруге; можете сделать это прямо сейчас?
Слава Богу, он сразу понял, что я тороплюсь.
- Выпейте пока чашечку кофе, - говорит мастер самым обычным голосом и указывает на термос и пластмассовые стаканчики.
Не хочу я никакого кофе, но лучше, наверно, выпить, спасибо, я присяду. Деньги? Лучше проверить; да, ровно столько, сколько я должна Монике. Что ж, раз уж я возвращаю их так скоро, то хватит ей пока и четырехсот. Или трехсот, если мне вдруг самой понадобится чуть больше. Ну да, я должна ей пятьсот, и эти пятьсот мне удалось наскрести, но ведь это еще не значит, что я совсем ничего не могу оставить себе? Моника поймет. Милая Моника. К тому же я ей так много помогала, уж не говоря о Хемингуэй.
Ну что еще такое! Это надо же, чтобы именно сейчас вошел сюда этот мужик, да еще такой нетерпеливый! Стоит и барабанит по прилавку, в своем дорогом пальто, привык, наверно, чтобы ему подчинялись. Сейчас скажет еще что-нибудь мастеру, а тот отложит мои ключи в сторону и займется его заказом. Но нет, "выпейте пока чашечку кофе" - так ему и надо, наглецу; только вот не стоит заводить со мной разговоры. По нему видно, что он не пьет кофе из пластмассовых стаканчиков. На лице гримаса; о нет, обращается ко мне, только не это!
Я улыбаюсь, да-да, улыбаюсь этому господину и снова пожимаю плечами. Наконец-то! Наконец-то мои ключи готовы, будьте любезны, сто двадцать крон, мастер желает мне удачного отпуска, но я уже почти на улице. Ключи! Они еще теплые, новорожденные ключи, я семеню домой, несусь мелкими шажками, как по тонкому льду, вхожу в подъезд, сразу слышу крики Хемингуэй наверху, сердце бьется так сильно, что кажется, оно вот-вот разорвется, клюв дятла в груди, каблуки стучат по ступенькам; поднимусь, а там девчонка, и что тогда делать?
Нет. Никого. На площадке пусто. Опускаю ключи в сапог. В глазах темно... Дышать! Все хорошо. Теперь домой, скинуть туфли, вот диван, подвинься, кошачья морда, я теряю сознание, Господи, Господи, неужели я это сделала, дыши, черт возьми, дыши! Глубокий вдох! Сердце успокаивается, внутри все цело: ничего не разорвалось, все пружины, как в часовом механизме, целы, но теперь зато проклятый желудок, это все кофе, ни к черту этот желудок не годится, пищи не хочет, ничего в себе не терпит, все, как всегда, выходит назад.
По крайней мере, посидеть в туалете полезно для нервной системы. Успокаивает. Кошка все орет. Наверняка в холодильнике у Великолепных есть еда. Но нет, не сегодня, это очень заманчиво, но небезопасно, придется подождать.
Сейчас, раз уж я собралась, накрасилась и оделась, надо бы, конечно, сходить к Монике.
Вообще-то отдать ей деньги можно и потом. Кстати, может, ее и дома нет. Сложно сказать. Теперь уже и не позвонишь. К тому же у нее у самой отключили телефон. Наверно, можно подождать, пока она не придет и не потребует деньги сама. Но все-таки надо сходить в магазин, купить что-то на ужин. И до шести. Хорошие продуктовые магазины закрываются в шесть.
Пересчитаю-ка, сколько у меня денег. Черт, куда я дела кошелек; в сумке его нет. Нет нигде! Не может быть! Я выскочила из мастерской, а кошелек забыла, кошелек, набитый моими последними деньгами! А на нем еще мои отпечатки пальцев, какая превосходная улика. Но он показался мне таким честным, старый честный ремесленник, он наверняка спрятал его у себя до моего возвращения; так, быстро надеть туфли, нет, сначала еще раз в туалет, не плакать, а то потечет тушь, деловые женщины не плачут, кончилась туалетная бумага, придется вытереться рекламой "Ики"*, теперь туфли, и бегом в мастерскую, черт, все равно плачу.
* "Ика" - сеть продовольственных магазинов.
- Кажется, я забыла у вас свой кошелек.
Ну же, скажи, что это так!
- Я его не находил, - спокойно и вежливо произнес он и как бы вопросительно посмотрел на нее, - может, вы оставили его где-то еще?
Реву в три ручья, ну конечно, надо произвести незабываемое впечатление на случай, если потом приедет полиция и будет расспрашивать про меня.
Ну и что же предлагает этот наивный придурок? Может, заявить в полицию?
И что остается делать в этом мире, скажите мне пожалуйста, смеяться или плакать?
Нет-нет, не надо никакой полиции. В нем было не так уж много денег. Мы, деловые женщины, иногда рассеянны, но что такое триста восемьдесят крон? Этого и хватит разве что на сыры к ужину. Au revoir!
Иду домой по мокрой улице, как мокрая собака. Но внутри у мокрой собаки - раскаленная ненависть. Ненависть! Так бы и разбила что-нибудь, вмазала бы вам, самовлюбленным идиотам. Наверняка это тот тип в пальто, и МОЙ кошелек у него в кармане, богачи крадут у бедных последние деньги, вот каков этот мир! И в этом мире полагается быть крутым! В этом мире нельзя появляться с опухшим лицом! В этом мире надо мерзнуть в проклятых лодочках и ходить с тонким-тонким лицом, приклеенным поверх прячущейся внутри смерти. Ненависть скрежещет челюстями, сжимаешь зубы - и больно. Слушайте, вы, у вас есть все! У меня же ничего нет, но я должна выглядеть как ни в чем не бывало! В один прекрасный день, когда ваше лицемерие окончательно выведет меня из себя, я устрою вам такой взрыв!
И вот она снова поднимается по лестнице, босиком, держа туфли в руках. Кошка орет, как сирена. Вошла в квартиру. Долбанула ногой по стене. Боль заглушает ненависть.
Бросилась на диван. Но на столе сияет ключ: успокойся, у тебя же есть я!
Это правда. Чтобы успокоиться, достаточно подумать, что ради ключей стоило пройти через все это. Не растеряться. Заставить себя не растеряться. Выживать - уж это она умела, и даже умела убеждать себя, что довольна.
