Тихие шаги за стеной.

Ярослав замер. Тихо смочил пальцы слюной и потушил сначала светильник, а потом и лампадку. Из-за чего помещение погрузилось в густую полутьму. Какой-то свет пробивался только из крохотного духового окошка, прикрытого почти полностью.

Скрипнула дверь.

Вошел какой-то мужичок в рясе с небольшой пачкой чистой бумаги.

Наш герой прямо скривился от раздражения.

Он эту бумагу вырабатывал кустарным образом[17]. И каждый лист был наперечет. Потому что шел для дела. В первую очередь для дневниковых и рабочих записей. А тут такое баловство. Дневник тоже может показаться баловством, но не в ситуации с Ярославом, который старался фиксировать как можно больше деталей и нюансов, чтобы потом их обдумать и попытаться выделить тренды в происходящем. Он бы без этих дневников точно запутался в особенностях взаимоотношений между всеми этими многочисленными людьми в городище и племени. На каждого ведь более-менее значимого там была характеристика. Считай, не дневник, а зародыш работы особиста с опорой на открытые источники… А тут переводить ценнейшую бумагу на записи всяких бредней…

– Ох ты Господи! – тихо прошептал этот человек в рясе на греческом и перекрестился, невольно отпустив дверь и оказавшись в густом полумраке. Ведь он заметил совершенно пустую постель и потухшую лампадку.

– Бог тебе здесь не поможет… – тихо произнес раздраженный Ярослав, скользнув вдоль стены и зажав ему рот рукой. На греческом сказал. Чисто. Правильно. И очень удачно.

Бедный деятель в рясе отчаянно закричал, несколько раз дернулся и начал оседать на пол. И сразу же зажурчало, запахнув характерно.

Ярослав раздраженно отпихнул малахольного, отчего тот рухнул на тесаные доски, и, подняв ценную чистую бумагу, положил ее к записям. Чтобы растекающейся лужей мочи не подпортило.

Крик был приглушен, но его все равно услышали. Как и звук падающего тела. Поэтому, когда Ярослав открыл дверь, у нее уже находились пара дружинников и Кассия.

– Что это за малахольный?

– Кто?

– Этот. Слабый духом. Чуть что – в беспамятство. И зачем вы бумагу переводите на всякие глупости?

– Сынок, ты себя хорошо чувствуешь? – с участием спросила Кассия, хотя в ее голосе чувствовался какой-то подвох. Неуверенность, что ли. Да и дружинники смотрели на Ярослава странно. Кстати, дружинники были из греков, что ему оставили. Мама явно не доверяла остальным.

– Что случилось? – раздраженно спросил он.

– Ты… ты ведь себя хорошо чувствуешь?

– Хочу до уборной и поесть. А еще уже подышать воздухом. Кто вообще додумался в таком маленьком помещении столько свечей жечь? Вы меня прокоптить хотели?

– Сынок… – тихо произнесла Кассия. – А где твой крест?

– Крест? – удивился Ярослав и посмотрел на свою грудь. – Нет. Странно.

Она медленно подошла и неуверенной рукой перекрестила нашего героя. Он чуть наклонился к ней и голосом заговорщика спросил:

– Дымлюсь?

– Ты шутишь?!

– А ты?

– Я?

– Кто догадался записывать тот бред, что я в беспамятстве болтал? Зачем вы на это ценную бумагу переводили? Я каждый лист берегу, а вы на глупости сколько их перевели!

– Ты так странно говорил…

– Я ядреный как кабан, у меня есть мой баян, я на нем панк-рок пи**ню, не найти во мне изъян? – произнес на современном русском языке Ярослав.

– Да-да. Очень похоже. Что это?

– Грубоватые стихи.

– Твои? На каком это языке?

– На этом языке еще никто не говорит.

– Что? Я не понимаю.

– А и не нужно. Вот сюда, – постучал он себя по голове, – лезть не нужно. Это может быть опасно.

Кассия промолчала, подозрительно скосившись на сына.

Пауза затягивалась.

– Так это правда?

– Что именно?

– Мне шепнули, что тебя воспитывали атланты.

– Я не хочу об этом говорить.

– Но ты мой сын!

– Поэтому и не хочу. Ты слишком любопытна и будешь задавать много вопросов. Вряд ли чего-то поймешь и, очень может быть, потеряешь веру. Ты хочешь потерять веру? Не думаю.

– А ты разве не веришь в Бога?

– Конечно, верю, – после небольшой паузы соврал Ярослав. – Но потому и знаю, насколько тяжело тебе будет принять многие мои слова. Все будет совсем не так, как ты привыкла слышать и видеть. Мир перевернется с ног на уши, но многие непознаваемые ранее вещи станут обычными.

– Я справлюсь, – нервно произнесла Кассия.

– Не уверен. Подумай, готова ли ты принять, что человек в современном его виде появился более чем сто пятьдесят тысяч лет назад[18].

– Но этого не может быть! – воскликнул один из священников, что стоял с ней рядом. – Мир сотворен шесть тысяч триста шестьдесят девять лет назад!

– И кто тебе это сказал? – спросил Ярослав с усмешкой. – Такой же неуч, как и ты?

– ЧТО?! – вскинулся священник, но Кассия его остановила жестом руки, и он безропотно подчинился.

– Эта планета, – топнул Ярослав ногой, – появилась более чем четыре миллиарда лет назад. Ты знаешь, что такое миллиард? Нет. Это тысячу раз по миллиону. Что такое миллион, тоже не понимаешь? Это тысяча раз по тысячи. Удивлен? Видел когда-нибудь древние кости, которые превратились в камни? Это древние животные, некоторым из которых может быть десятки миллионов лет или даже много больше. А вот так завитые каменные раковины видел? Это аммониты. Они жили порядка трехсот-четырехсот миллионов лет назад.

– Но… как же быть с Бытием? Ты отрицаешь эти откровения?

– А ты считаешь, что дикий пастух может понять слова Бога? Бог безгранично более совершенен, чем любой из Святых Отцов. И слова его, даже сказанные лично, вряд ли будут поняты ими в полном объеме и правильно. Бытие – это «шепот звезд», пропущенный через голову обычного свинопаса. Что понял, в силу своего скудоумия, то и пересказал людям. Свинопас – это образ, аллегория. По сравнению с другими людьми он был выдающегося ума. Но даже его одаренность – ничто перед Всевышним. Или ты станешь это отрицать? И горделиво ставить Святых Отцов в один ряд с Богом?

– Нет… нет…

– В Бытие описано творение как идея. Но кто тебе сказал, что день Бога и день просто человека одинаков?

– Я… я не знаю… – покачал священник головой.

– Вот я и говорю – не надо морочить себе головы. ВАМ это знать – не надо.

– Я понимаю, – осторожно сказала Кассия, подозрительно смотря на сына.

– Записи – сжечь. А мне немедленно нужно приготовить баню и убраться там, – махнул он через плечо на комнату, из которой вышел. – Может, и крестик найдется.

Крестик нашелся. Очень странно нашелся. Вот не было ничего на полу. И вот он появился. Словно тот, кто пытался украсть его, – передумал.

Ярослав же попарился, подышал свежим воздухом, покушал плотно и пошел спать. Но уже нормально. И в другой комнате. Строго-настрого запретив жечь в его помещении всякие лампады и свечи.

Хорошо помылся. С мылом. Не ароматным, а, считай, хозяйственным. Но все равно – было очень приятно до скрипа отдраить буквально пропитанное потом и жировыми выделениями тело.

Мыло… бумага… Совершенно ведь не типичные для эпохи артефакты. Но они имелись у Ярослава под рукой, пусть и едва ли не в штучном объеме. Ради чего рядом с Гнездом имелись небольшие «островки» маленьких приспособлений для выделки того или иного продукта.

Например, он построил довольно крупную керамическую печь для пережигания лиственных пород древесины без доступа воздуха. Из нее он получал древесный уголь, древесный спирт и деготь. В другой подобной печи он пережигал хвойные породы.

При этом с древесины лиственных пород бралось лыко, из которой делалась бумага. Зола тоже не выбрасывалась. Из нее в большом керамическом чане выпаривали карбонат – натриевый и калиевый, разделяя их по принципу гигроскопичности[19]. Важнейшее сырье!

А чуть вдали, в маленькой керамической печке, считай, перегонном кубе, из березового дегтя отгонялись самые легкие фракции, которые после осаждения оказывались неплохим антисептиком – карболовым маслом. При этом деготь после такой выгонки своих качеств практически не терял и отлично продавался. В другой небольшой керамической печи перегоняли смолу хвойных пород, получая скипидар и канифоль…