Бабка растила сына одна. Наглядеться на него не могла, надышаться. Был он у нее единственным чадушком. Когда отец подрос, бабка думала было оженить его с богатой невестой, – была в Могутове молодая вдовушка, чей муж, мелкий купчишко, утоп спьяну. Да на беду на одном деревенском празднике увидел отец мою мать. Увидел, и пропал. Затянула его темная страсть невозвратно, как смерть. Говорят люди, проходу он матери не давал. Что ни вечер, поджидал у калитки, разговоры заводил, обещал жизнь богатую да красивую.

Мать не хотела за него выходить. Но уговорили дядька с тёткой да сестры двоюродные. Не думаю, что зла они ей желали, наоборот. Дом то у Николаевых был большой, ладный, почти купеческий, его еще отцов дед ставил, а тот хваткий был мужик. Да земли был полный надел, а не четвертина, как у многих. Так что намечтала родня богатой жизни для матери, – жаль, не сбылись эти мечты.

Бабка не такую невестку в своём доме ждала, да не смогла сладить с чадушком своенравным. Заставил её отец пойти со сватовством к материному дядьке да молодую невестку в дом принять. Но не смирилась с тем бабка, – косилась на мать да попрекала.

– Ай, ленивая жена сыночку досталась, – причитала она то и дело, – расселась тут клушей, барыней себя чувствует! – И хмуро зыркала на мать из-под лохматых седых бровей, вытаскивая из печи жаркие пироги.

А мать в ту пору и правда чуть что, на лавку норовила присесть: носила она первого ребенка. Отец, как узнал о прибавлении, чуть с ума от счастья не сошел, – будет сынок! В поле помощь, перед соседями гордость. Сидела у отца заноза с детства, – его сиротство да семья малая. Мечтал он, что у него самого полный дом детей будет, и все – мальчишки.

Бабка, оглядывая мать, как купленную кобылу, подтверждала, – раз живот огурцом, значит, сынок растет. Да и как у такого мужика знатного, как её Егорушка, может девка родиться! Не может ведь такого быть.

Мать, между тем, носила первенца тяжело. Раз упала в огороде без чувств, долго в себя не приходила. Отец перепугался, а что делать, не знает. Дед Шептун уже тогда жил в своей лесной избушке, – был он знахарем, болезни зашептывал, отсюда и прозвание. Но Шептун часто уходил в странствия, по полмесяца или месяцу его не видели. А в то время, когда мать на сносях была, он и вовсе пропал надолго. Соседки же, когда отец к ним кинулся, только руками разводили – с ними такого не случалось, когда они детей носили. Делать нечего, погнал отец коня за врачом в соседнее село, там недавно земскую больничку построили на всю нашу округу. Хоть боялся отец врачей почти как черта, да больно бледна была мать. К счастью, дохтор на месте оказался, так что отец сразу его и привез.

Дохтор был молоденький, только из училища, но строгий. Сказал, что сложная у матери беременность, дал лекарство и стал после этого захаживать. Бабка косо смотрела на его приходы, говорила отцу, что ходит он лишь для того, чтобы денежки выманивать. Хотя дохтор не брал ни деньгами, ни едой.

В тот день, говорила мать, с утра было тяжело, душно. Летние запахи цветущих трав прибивало вонью пожарища, – ночью у одного крестьянина занялась сарайка, слава Богу, что на отшибе стояла. На поле мать еле пришла, так ломило все тело. Но оставаться в избе под презрительным взглядом свекрови и вовсе моченьки не было.

На поле роды начались неожиданно. Им бы и пройти так же стремительно, но на беду, мать долго не могла разрешиться. Бабы, которые косили рядом, сперва пытались помочь, а потом, перепугавшись, побежали за отцом. В то время как раз дохтор ехал на телеге мимо поля. Услышав, что происходит, он соскочил с телеги и уже скоро был около матери. Побледнел, заглянув ей между широко раздвинутых колен, и велел скорее на телегу её покласть. Потом хлестанул лошадь, помчался в больницу. К вечеру там родилась я.

Говорят, когда отец узнал, что я – девка, он страшно орал на дохтора. С матерью несколько дней не разговаривал. Даже когда из больницы вез ее, бледную и слабую, с синяками под глазами и кульком у груди, ни словечка ей не отмолвил.

Но всё бы, думаю, обошлось, если бы не бабка.

Случилось это в день моих крестин, на третий день после рождения. В церкви отец держал меня на руках, и потом родители пришли из церкви домой благостные и помирившиеся.

Бабка собирала на стол в честь праздника. Она резала хлеб и вдруг с силой бросила нож на стол. Отец, сидевший на лавке, вздрогнул и удивленно на неё посмотрел на неё.

– Видеть не могу, как они тебе голову морочат!

Бабка подлетела к отцу, как молоденькая, хотя обычно шкандыбала по избе еле-еле. Рухнула в ноги, обняла колени.

– Сын у тебя был, Егорушка, сын! – зашептала страстно, не обращая внимания, что платок с головы съехал. – Это он, упырь городской, подменил дитя в своей больнице, тьфу, Господи прости! Ты же сам знаешь, что в этих больницах делается! Морят там человека до смерти, а потом из жира крема для богатеев делают! Сыночек твой был большой, упитанный, вот дохтор и решил его забрать, а вместо девчонку дохлую подсунул! Да ты посмотри на неё – одни кости, глазищи бесцветные, и от тебя ничегошеньки нет!

Отец, побелев, вскочил. Сжал кулаки и сунулся было за печку, где мать меня кормила, да видно тогда ещё в его голове оставался разум, а в сердце – любовь.

– Мала ещё девчонка, – сказал, как проскрипел. – Разрастется, посмотрим.

Может, будь я в отца чернявой, все бы пошло не так. Но я росла беленькой, как яичко очищенное, и глаза мои голубой цвет не поменяли. Это ли было причиной, или ещё что, но месяца через три после моего рождения отец впервые ударил мать.

Тянулся он ударить меня, да мать не дала, отстояла, приняла удар на себя. Все говорят, что я не могу этого помнить, но я помню, вижу четко, как летит на меня огромный кулак больше моей головы. Вокруг стоит крик, полыхает в воздухе злоба. Я не понимаю слова, но эту трепещущую в воздухе ненависть ощущаю очень хорошо. И я боюсь, боюсь так, что все мое тело съеживается от ужаса, хочет спрятаться, сделаться невидимым. Я не кричу, нет – замираю, слишком испуганная, чтобы пошевелиться. И в тот миг, когда кулак готов вышибить дух из тела, меня подхватывают, заслоняют родные, неимоверно любимые руки. Кулак с чавканьем врезается во что-то, – не в меня, слышу сдавленный крик матери.

Откуда-то знаю, что ночами отец терзал мать неимоверно, – сыновей хотел. И она исправно тяжелела, но скидывала, едва начинал расти живот. Бабка каждый раз мрачно изрекала, что должен был родиться мальчик, после чего отец лупил мать смертным боем.

Соседи, конечно, знали, как они жили. И хотя побои не считались у нас за что-то особенное, жестокость отца вызывала неодобрение у всей деревни. Приходил староста наш, Иван Мартынов, пытался вразумить отца. Был он могучим стариком лет пятидесяти, который сохранил, несмотря на возраст, природную могуту и острый ум. Отец обычно побаивался Ивана Мартынова, но тут слушать не пожелал. А уж когда староста посоветовал матери поговорить с дохтором по поводу своего нездоровья, отец и вовсе обматерил его последними словами.

Так они с матерью и жили, и каждый был по-своему несчастен. Отец вскорости начал прикладываться к бутылке, и предавался этому делу с большим рвением. А как напьется, начинал кулаками махать направо и налево. Так как чаще всего напивался он дома, то нам с матерью и доставалось. Бабку он, кстати, не трогал, а она и слова поперек его пьянства не сказала.

Дожила я до трёх лет единственно потому, что мать каждый раз прятала меня, застав отца с бутылкой. В сарае, хлеву, баньке, – везде у неё были укромные места, выложенные сеном, куда она засовывала меня, когда заставала его с бутылью. Так что побои в основном получала она, не я.

А когда мне исполнилось три года, случилось то, что случилось.

Не думаю, что бабка всерьез желала моей смерти. Скорее, хотела, чтобы отец разъярился, а мать, спасая меня, прочь со двора ушла со мною вместе.

Однажды, когда мать пошла за коровой, а отец скорчился над кружкой с вином, бабка села напротив и сказала, глядя ему прямо в загорелый лоб, уже покрытый морщинами: