На следующий день я уже ждал ее появления. Начну учить, а потом вспомню ее «Коленька» и все из головы вылетает. Пришла. Стали мы каждый день видеться, болтать. И общие темы у нас нашлись, и интересы. Кажется я, как говорили у нас в школе, «втрескался». Ждал каждой встречи, а потом всю ночь ворочался, каждое сказанное ей слово перебирал, словно драгоценности какие. Так и лето пролетело. Назавтра Наське в город возвращаться, занятия через неделю начинаются.
- Ну, прощай, Коленька, я тут тебе адрес чиркнула. Пиши, если что, - протянула мне учебник с накарябанным на первой странице адресом.
- Угу, - я и так-то не мастак разговоры разговаривать, а тут комок в горле вообще дара речи лишил. Отвел от ее лица глаза, чтобы не видеть. Так легче. Взял протянутый учебник. А Настенька на цыпочки встала, хотела поцеловать на прощание. Тут уж я не растерялся. Она хотела отстраниться, да я не дал. Обхватил руками, впился в губы. До темна оторваться друг от друга не могли. Настю проводил и долго у калитки стоял, смотрел на ее освещенное окно. Домой летел, как на крыльях, громко пел, что-то выкрикивал, щеки горели, кровь бурлила. Какой уж там сон? Утром Наська уехала, увезя с собой мой покой.
Спустя неделю начались занятия в школе, ребята вернулись вытянувшиеся, загорелые. Взахлеб о каникулах рассказывали. Кто на море ездил, кто в другой город, а одна наша одноклассница аж в самой Турции побывала. Мы ее слушали, открыв рот. Вот это да! В общем, жизнь вошла в колею. Настеньку я и не думал забывать, но успокоился немного. Писал ей исправно, рассказывал свои впечатления от учебы, о Турции. Она отвечала.
Так пролетел год. Я готовился к отъезду, волновался ужасно. Мать Зорьку продала. Никогда не видел ее плачущей, а тут прижалась к коровьей морде щекой и разревелась, хотя отдавала-то в соседнюю деревню:
- Ну, Зоренька, кормилица наша, прощай.
На деньги с продажи справили мне в Туапсе куртку новую теплую, ботинки, пару рубашек, да билет на поезд.
Встал затемно, волновался, ждал, когда к Москве подъезжать будем. Стоял, прижавшись носом к стеклу в тамбуре.
- Поспал бы еще, сынок, я бы разбудила, - зевая, произнесла усталая проводница «за пятьдесят».
- Спасибо, посмотреть на Москву хочу, пропустить боюсь.
- Да на шо там смотреть? Наглядишься еще, глаза б мои ее не видели, - беззлобно махнула она рукой и заспешила по проходу, трубя во всю мощь легких:
- Подъем, подъем, к Москве подъезжаем.
Показались первые дома, а потом замелькали все чаще, все плотнее жались друг к другу. В первых робких лучах солнца вспыхнули золотом купола.
- Красота, - ахнул я.
Поезд все ехал и ехал, а Москва все не кончалась, такая она огромная. Вышел из вагона, и оглох и ослеп. Отродясь столько народу не видывал, да все галдят, кричат, руками машут, приезжих встречают. Я встал, как вкопанный, пока меня сзади другие пассажиры подталкивать не стали.
- Чё встал посреди дороги? – проворчал кто-то позади.
Но тут я увидел в толпе дядю Федора, маминого дальнего родственника.
- Коля, Коля, - кричал он, подзывая меня рукой.
Я замахал в ответ и, выдохнув, начал проталкиваться к нему.
- Привет, дядь Федь, - мы пожали друг другу руки.
За обычным в таких случаях разговором: «Как добрался, да как мать», дошли до дяди Фединого старенького «жигуленка». Пока ехали домой, я не отрывался от окна. Сидел, раскрыв рот. Высоченные здания, широченные проспекты, а людей, людей…
- Да ты не боись, Колян, пообвыкнешься, - словно прочитал мои мысли дядя Федя.
На следующее утро, вооружившись картой метрополитена (ух, словечко-то какое, с первого раза и не выговоришь), отправился подавать документы в вуз. Не все ж дяде Феде меня возить, пора и самому привыкать. До института две пересадки. Поминутно останавливался, спрашивал дорогу, боялся заблудиться. Кто-то охотно помогал, а некоторые вовсе игнорировали. Чудно. Проходят мимо, кажись, не видят. У нас в деревне за такое вломили бы по первое число. А тут как так и надо. В общем, насилу добрался. Да, как назло, в обеденный перерыв попал. Пришлось ждать, не ехать же назад. Сел на лавочку, хорошо, ветерок обдувает, солнышко пригревает. И так захотелось назад в деревню, аж невмоготу. Там щас пацаны на великах гоняют, Наська к бабушке приехала. Но не сдаваться же, стиснул зубы и вперед.
Ну, вот и экзамены позади. Время за подготовкой пролетело незаметно, пол июля минуло. Волнуясь, ищу свою фамилию в списке поступивших, вытягивая шею, чтобы прочитать за спинами других абитуриентов. Уф, есть. Ура! Ура! Вприпрыжку побежал на телеграф, отбил матери телеграмму: «Поступил тчк все хорошо тчк». А Наське она уж сама догадается передать. Время до начала занятий еще есть, домой бы рвануть, но денег на билет нет. Работу искать надо, вот что, не на шее же у родственников сидеть. Общежитие обещали дать только к началу учебного года, поэтому придется пока родню стеснять. А у них квартирка маленькая, не развернуться, самих – четверо, да еще я. К концу июля нашел работу посыльного. Повезло так повезло, весь день туды-сюды мотаешься, бумажки какие-то возишь, город изучаешь, да еще и деньги за это плотят. Не работа – подарок. Да и у родственников меньше под ногами путаться. Половину первой получки отправил матери, половину – себе оставил, тетрадки там купить, да учебники. Письма домой тоже регулярно слал – маме и Наське. Делился впечатлениями, планами, писал, что скучаю. Настя отвечала регулярно, мать – редко. Не мастак она письма-то писать, образование – восемь классов. Стеснялась своей неграмотности, да и хозяйство все время отнимает.
С началом занятий и переездом в общежитие жизнь полетела в два раза быстрее. Поселили меня в комнате с двумя пацанами – Ромой и Женей. Хорошие ребята, простые. Ромка из-под Рязани, Женька – из Кирова. Мы быстро сдружились. В общем, первый курс позади, обе сессии – сданы, без хвостов. А значит, я и дальше буду стипендию получать. Да и деньжат немного отложил. Решил рвануть на месяц домой, мать повидать, Наську. На работе отпросился, как-никак год отпахал, отпуск положен. Решил сделать сюрприз, приехал без предупреждения. Застал мать в огороде, за прополкой клубники. Поднял ее на руки, закружил. Она хохочет, кричит:
- Отпусти, дурачок, уронишь. Ух, вырос-то как, возмужал.
А мать постарела, тени под глазами залегли. Хозяйство уже не то.
- Мам, ты зачем корову продала и свиней?
- Да, зачем мне одной-то столько скотины, - отмахивается.
- Ты деньги получала, что я слал?
- Получала, спасибо, Коля, - и все глаза в сторону отводит.
- Почему никого не наняла в помощь?
- Еще чего, я шо, инвалид какой, - обиделась, губы поджала.
Отобедали с мамкой, по стопарику опрокинули, и я к Наське двинул. Иду, сердце колошматится, руки потеют, я так только перед экзаменами волновался. Но переживал зря. Настенька сразу на шею прыгнула, вопросами засыпала. Что, да как. Еще краше стала, расцвела. Я взял ее под ручку, и мы не спеша пошли на наше место у реки. Тут уж дали волю чувствам, только вечером друг от друга отлепились. Весь месяц не покидало ощущение, что я никуда отсюда и не уезжал. Пролетел мой отпуск как один день, пришло время возвращаться в Москву. Еду, а сердце щемит, как мать опять одна, да и без Наськи худо.
Но суматошная московская жизнь закрутила, завертела, вот и Новый Год на носу. Рома на праздники домой уезжал, а мы с Женькой в Москве оставались. Новый Год я привычно решил встречать у родственников, но Женька уговорил пойти к другу. Мол, там классно, предки на все праздники укатили и хата полностью в нашем распоряжении. Когда мы явились, прочесав пол-Москвы, празднование уже было в самом разгаре. Народу набилось по самое никуда. Женька сразу влился в компашку, опрокидывал рюмку за рюмкой, громко хохотал, что-то рассказывал. Я же чувствовал себя не в своей тарелке, присел на диванчик, где маялся еще один такой же трезвенник, как я. В общем, пожалел, что согласился пойти с Женькой, ел бы себе оливье с холодцом, запивал бы шампанским. Тоже не сильно весело, но хоть наелся бы от пуза. И тут я увидел ее. И все мысли из головы вылетели. Таких девушек я еще не встречал. Она стояла с подругами у окна, о чем-то весело болтая. Красивой ее можно было назвать лишь с большой натяжкой. Но было в ней что-то такое, что не оставляло равнодушным. Очень высокая, очень стройная, у нас бы в деревне сказали «тощая», черные волосы до пояса, большие черные глаза на скуластом лице. Но больше всего поражали губы – большие, пухлые, чувственные, щедро сдобренные красной помадой. Одета очень просто – короткое черное платье и туфли на высоченных шпильках, но почему-то не оставляла уверенность, что стоят эти тряпки уйму денег. Не знаю, сколько я так просидел, пока сосед по несчастью не сказал:
