Ученики же Его спросили у Него:

что бы значила притча сия?

(Лк. 8, 9)

Ветер сдувал пепел в озеро. Мельчайшие его частицы кружились над поверхностью, завивались в вихри, словно справляя древний обряд гадателей-туфрамантов, и медленно опускались в воду. Когда порывы ветра достигали особенной силы, зеркальная гладь озера мутнела, приобретая серый оттенок. Но вскоре очищалась, и озеро свободным от пепла зраком опять всматривалось в небо. А отяжелевший прах погружался в придонные глубины. Если ветер вдруг затихал, сидящий у пепелища человек вставал и начинал ворошить его лопатой, вздымая в воздух серые облака пепла. Но в безветрии они не улетали далее нескольких метров и лишь заставляли человека надсадно кашлять. И тогда он призывал ветер. Зов его был подобен парящему в бездне эху; он кричал так, будто дело касалось чего-то самого важного, и предмет его безпокойства являлся единственным в мире сокровищем, а не всего лишь пеплом, прахом под ногами…

* * *

Я мечтаю о вещах, которых никогда не было,

и я говорю: «Почему нет?»

Шоу Б. Д.

Свою новую должность Василий Петрович Пузынёв любил мучительной и, как казалось ему, неразделённой любовью. Продвижения по службе он ожидал несколько лет и уж перестал надеяться. Но наступил 1996 год, его наконец-то повысили в звании и назначили милицейским начальником. По справедливости сказать, не самым большим в городе, но всё же заметным. Это было время, когда люди уже научились жить ярче и интересней, чем в эпоху восьмидесятых. Недостижимое прежде становилось реальностью: и просторные дома, и иностранные машины, и отдых среди пальм на побережьях океанов. Доселе Василий Петрович о таком мог только мечтать, теперь же пришла пора его мечтам сбываться…

Не всё складывалось гладко, но, как говаривал дед Василия Петровича, Николай Дорофеевич Пузынёв, коли хочешь есть сладкое, учись терпеть горькое. Василий Петрович умел терпеть. И воля к победе у него имелась. Немаловажная деталь, ведь, как выражался всё тот же дед Коля, была бы твёрдая воля – и гора превратится в поле. Именно в это поле и прорывался Василий Петрович, не стесняя себя в средствах.

Супруга его, Ангелина Ивановна, женщина тихая, придавленная тяжёлой пятой мужнина характера, всё чаще плакала украдкой и бледнела лицом, заслышав шаги Василия Петровича. Они по-прежнему жили в старой трёхкомнатной хрущёвке, где всё, невзирая на скромность быта, было ей безконечно дорого. И подаренная на свадьбу фарфоровая пастушка в серванте, и притулившийся на шкафу хрустальный орёл, и даже портрет седобородого Николая Дорофеевича над обеденным столом. Василий Петрович же день ото дня укреплялся в ненависти к этим убогим, как думалось ему теперь, стенам.

Как-то за поздним ужином он в очередной раз делился с женой своими планами на будущее.

– Ничего, недолго осталось, – бурчал, отправляя в рот приготовленные Ангелиной Ивановной бараньи тефтельки, – скоро заживём. Завидовать нам будут.

– Вася, может быть, ну его? Разве нам тут плохо? – спросила Ангелина Ивановна, виновато пряча глаза. – Вон Гусевы вообще в двушке живут и детей у них двое, а у нас Юрочка один.

– Ты как пенсионерка рассуждаешь, – Василий Петрович взглянул на жену: та всё ещё сохраняла миловидность и, хотя полнота несколько скрадывала прежнюю миниатюрность фигуры, но отнюдь не портила, напротив – даже привлекала. И откуда, скажѝте, эта свойственная старости косность мысли?

– Да что Гусевы? – рассердился он. – Жлобы они. Петька Гусев как был майором, так и помрёт. А я, как ты помнишь, теперь подполковник. Начальник! И всё, хватит! – Василий Петрович отодвинул тарелку, резко встал… и оказался лицом к лицу с Николаем Дорофеевичем, железным своим естеством буквально выпирающим из висящего на стене фотографического портрета. Пузынёв старший непреклонным крестьянским взглядом гвоздил прямо в лоб и Василий Петрович, дрогнув, отступил.

– Всё равно будет по-моему, – обронил он, покидая кухню.

Истекающий в телевизоре красноречием вальяжный тележурналист Киселёв раздражал, и Василий Петрович вышел на балкон, служивший ему на протяжении многих лет местом отдохновения. Здесь он, бывало, блаженно жмурился, выкуривая последнюю перед сном сигарету, или просто вдыхал свежий воздух, любуясь окрестностями. Но не в этот раз. Испытывая сильное раздражение, Василий Петрович смотрел на засыпающий под его ногами город. Воздух казался пропитанным ядом и ложью. «Не притворяйся! Меня не обманешь! Хочешь, не хочешь – а я теперь тебе начальник!» – он едва сдержался, чтобы не крикнуть это вкраплённым в темноту огням, крадущимся в полумраке фигурам людей, ворчащим автомобильным моторам. Вслух же сказал негромко: «Ещё узнаете меня!»

В этот момент он показался себе таким большим, что сама надвигающаяся ночь едва достигала ему до пояса, а плывущие в небе звёзды как раз ложились на его плечи…

* * *

Что непонятно, то и чудо.

Чехов А. П.

В начале весны Василий Петрович стал владельцем замечательного земельного участка на берегу Окуневского озера рядом с крохотной деревенькой Большие Росы. Пятьдесят соток! А в нескольких метрах – кристально чистое зеркало воды, в котором отражаются и облака, и солнце, а ночью – месяц и звёзды. И он сам, если подойдёт к обрезу воды и глянет под ноги хозяйским взглядом.

Одно немного портило настроение: больно уж неказистая дорога тянулась к его участку от шоссе – сплошь из колдобин. Впрочем, эта «вторая русская беда» настолько основательно протянулась сквозь всякого российского человека, что и не особенно отягощает душу – привычка, как говорится, вторая натура.

Что же касается «первой беды», то Василий Петрович, как человек из «органов» в сопровождении двух рослых сержантов проверил документы у жителей деревни, коих осталось всего семь человек – исключительно старше шестидесяти лет – и ничего злокозненного не углядел. Впрочем, удивляться тут было нечему. Большие Росы давно пережили свои лучшие времена. Теперь, похоже, не то, что о жизни, о смерти хорошенько подумать здесь становилось некому – среди заросших бурьяном фундаментов, будто в испуге прижавшиеся к земле сараев, полуразрушенных зданий почты и магазина. Какие уж тут неожиданные открытия? Правда в пятом по счёту жилом доме вышла некоторая заминка…

На четырёх подворьях – избы как избы: косые от старости, почерневшие от сырости и грязи. А пятая избушка вырастала сказочным домиком, сложенным как будто из шоколадных пряников и марципана. Крыша у неё была голубенькая с жёлтой крапинкой, стены оранжевые, окошки беленькие. Так бы и съел. Сержанты даже принюхались: а ну и впрямь съедобный? Да нет, всё из ординарного дерева, спиленного не иначе как в четвёртую сталинскую пятилетку, но посмотришь, не налюбуешься: и аккуратно, и нарядно, и светло. Внутри – ласковые скамейки, укрытые самоткаными ковриками, дубовый стол под голубой скатёркой, повсюду вышитые салфетки; на стеночках – фотографии в аккуратных рамочках, в красном углу – святые образа. И печка русская – большая, белая, важная. Воздух был пропитан ароматом полевых трав, вызывающим в носу нежное свербение. Встретила же их посреди всего этого крестьянского благодушия и уюта не какая-нибудь злобная бабуся с палкой в руке и толстыми очками на носу, а вполне благообразная миниатюрная старушка с крохотным фарфоровым личиком – ну прямо Божий одуванчик. Она улыбнулась, кокетливо поправила платочек и неожиданно молодым звонким голосом спросила:

– Что, начальник, проверка паспортного режима?

– Обязательно так! – сурово ответил Василий Петрович.

Стараясь казаться проницательным, он взглянул старушке в глаза и со строгой пытливостью поинтересовался: