Вместе с Метляевым они и привели нового квартиранта к Клавке. Был выходной, и она прибиралась по хозяйству, простоволосая, в халатике выше колен и с приоткрытой грудью. На Сашку взглянула лишь раз, а то зачала проявлять неудовольствие: и дитям неудобно (Зоя-то, гляди, взрослая уж), и самой хлопотно с чужим человеком в дому, сами как сели, как встали - один бог судья, а им, - она кивнула на присмиревшего Сашку, присевшего на краешек стула, - может, и не завсегда в угоду.

- Ты, Клавка, давай не финти, - сказал Метляев, как оказалось, на довольно солидном подпитьи, это с виду незаметно. - Бери, что дають! Не то уведем.

- Сама посуди, Клавка, - вступился за Сашку и Иннокентий Григорьев, человек уже при деле, назначили на работу, разболтаться он ишо не успел.

- К директору пришел наниматься в трезвом состоянии, - как аргумент в Сашкину защиту выдал Метляев.

- Вы все такие на первый взгляд, - не сдавалась Клавка. - А потом и водка, и карты, и руки в ход...

В комнате, где предстояло жить Сашке, было тихо, уютно; в ней было два окна, кровать, а на стене - даже произведение искусства, как прочитал отсюда острым глазом Сашка, "На Геннисарецком озере"; валуны были выписаны так, что Сашка не выдержал, встал и потрогал их - хотелось на них присесть.

Оказалось, что рисовал их год тому назад скончавшийся супруг Клавки, он бы, наверное, дорисовал и вторую картину "Три царевны подземного царства", но, как сказал Метляев, запил горькую, скрывшись на время в неизвестном направлении, а уж когда его нашли, оказался он мертвым.

Сашка никогда в отдельной комнате не жил, душа его знала меру. Не стал он острословничать, остроумничать; да и баба была в соку, цену не заламывала, лишь чуть играла, потому как Сашка почувствовал: он ей понравился, во всяком случае больше словами она поражения ему не наносила. Он и не догадался, как проигрался.

Метляев, тридцатипятилетний человек с усиками, одет, как ему кажется, сверхмодно: желтые носки под лакированные черные туфли, костюм в клетку, белая рубаха. На ней, под костюм, еще серый дорогой свитер. Он и вызвался сходить за бутылкой, когда Клавка сама поставила на теперь уже Сашкин стол поллитровку спирта, шепнул на ухо, улучив момент, что все теперь дело в шляпе, теперь Клавке, чуть што, съесть будет погано, а бросить-то - жаль.

- Ты, Метляев, брось, - услыхал Иннокентий Григорьев, - раздоры не сей, мы в одну дудку теперь должны дудеть. - И стукнул худой мосластой рукой по мощному Сашкиному плечу.

- Оно-то, конешно, - засуетился низкорослый, хорошо выбритый Метляев, - заработок у нас _к_а_р_я_ч_и_т_с_я_! Не заработок, а золотая жила. - Он уже где-то запачкал свои желтые носки и край пиджака о сажу.

- Дураки, дураки, дураки! - вскипел Иннокентий Григорьев. - Они ишо не взяли, а вокруг себя создают легенду и зависть. Молчи, говорю! Молчи! Это я буду думать за вас всех, хитро повторять стану: в палатах лежать ломтя не видать! - Григорьев здорово, как артист, изменил голос - ну старик и старик!

- Счас, конечно, - испугался Метляев, - иное время.

- То-то и факт. Иное время - иные песни...

"Мужик, видать, умный", - решил Сашка, все намеривающийся спросить, сколько же можно на их работе закалымить: грешным делом у директора он об этом спросить постеснялся, поверив на слово, что работа хотя пыльная, но денежная. Теперь выяснялось, что в прошлом году лесорубы заработали за сезон по четыре куска. "За три месяца?" - переспросил он в ужасе, прикидывая, куда такую уйму денег они дели.

- Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки, - поостудила пришедшая к ним Клавка. Она уже переоделась: бархатная блузочка зеленоватого цвета, без рукавов, черная юбка с народными узорами внизу, чулки новые нейлоновые и на большом каблуке синие босоножки; юбка теперь модная, ниже колен, и ноги у Клавки от того вдруг похорошели, излишества-то свои на коленках она прикрыла.

Клавка выпила с ними за компанию рюмку, глаза у нее посоловели. К тому времени Метляев навзрыд запел: "Ты меня не любишь, не ласкаешь, разве я собою не прыгож?" Иннокентий Григорьев сразу же подхватил песню, видно, они давно спелись; в два голоса они долго орали, и пришедший младший сынок Клашкин заглядывал в небритый, замазанный огуречными семечками, старательный в пении рот бригадира Иннокентия Григорьева. Потом Метляев выбивал в черных лаковых туфлях чечетку, но, видно, у него к тому времени наступил перепой, ноги его путались, били совсем не в такт, он не сдавался и выпендривался. Наконец, Метляев признался:

- Под губы разве спляшешь? Вот я в воинской самодеятельности под гармошку давал!

Оказалось, что в селе гармонистов нету, был один в клубе, но от скуки, не совладав с собою, пустил под откос добро, сжег пол зрительного зала. Не в укор будь сказано директору - либерал, пожалел тот гармониста, вытурив его из поселка и покрыв лишь словесном стыдом, срамом и позором.

- Не было друга ему, - сказала Клавка, любившая людей, как говорится, с приветом, правда, любила она их, когда те жили от нее на расстоянии. Что с вас возьмешь? А он под гармошку романсы пел. Ты, Метляев, скажем, душу его постиг?

- Я? Я, Клава, тоже кое в чем тумкаю. Только я, Клава, не выдвигаю свои романсы наперед себя. Я человек скромный. На Большой земле я даже мог бы заведовать любым клубом.

Сашка, чтобы они больше не спорили, сознался, что на баяне он пиликает. Метляев недоверчиво ощупал его глазами, но решился по такому случаю пойти к Семену Мокрушину - у того есть баян, он купил сынку, который учится теперь в Салехарде в музыкальном учреждении, только остается Мокрушину баян отправить.

Метляев пошел, а Клавка крикнула вслед:

- Не даст он.

- Мне-то? - Метляев приостановился на пороге. - Да я что хочешь достану. - И весело хлопнул дверью.

Когда за окном исчез его модный тонкий силуэт, Иннокентий Григорьев усмехнулся:

- На мое место метит. Думает, что так близко. Думает, ежели директор взъелся, на минутку замахнулся, уже все... Иннокентии не такие! Их голыми руками не возьмешь!

- Не понял он, Иннокентий, что артельная каша-то лучше, когда подвоху нету, - отозвалась Клавка.

- Тьма он кромешная, хошь и в желтых носках топает.