С многокрылым плеском голуби срываются с насиженных мест, когда, сорвав скобу с замком, он распахивает дверь. В лучах заката пляшет пыль. Она поднимается за ним на балку, перескакивает на центральную и прислоняется к опорной - подпирающей крышу мироздания. Он держит ее ногу, ощущая игру сухожилий и как она свисает - в натянутом чулке и туфле на высоком каблуке. Глаза ее смеются. Внезапно он разворачивается на балке, как матадор и акробат одновременно.

Любопытная, она глядит.

"Оля-ля..."

- Не оля-ля, - застегивает он, - а сэ ля ви.

Пять этажей вниз.

Из чужого двора на улицу.

Вид у Алены - будто схулиганила.

- Сняли проблему?

- Боюсь, она встает опять.

- И что мы будем делать?

Вокруг уже город. Полно людей на тротуарах. Трамвай стоит, пропуская троллейбусы на проспекте. Солнце справа озаряет радиомачты глушилок.

- Были бы мы расписаны... Представляешь? Сейчас домой вдвоем, дверь на замок, и... до зари!

10

Предварительной волокиты, к счастью, не было, весь набор бумаг был привезен им из Москвы обратно. Аттестат, характеристика, автобио, медсправка номер 287, три фото 3х4. "А публикации? Хотя бы одна?" В киоске университета нашелся журнал, и он приобрел его в третий раз. Когда вернулся, на его месте перед столом уже сидел другой соискатель, который бесстыдно вывернул лысеющую голову на публикацию.

Приемщица произнесла:

- Стихи...

- Но в каком органе! - поддержал его соискатель.

- А статьи у вас нет? Заметочки какой-нибудь?

Александр вывернул ладони.

- Ладно. Будем надеяться, сойдет. Вызов на экзамены придет по почте.

Еще нужна была справка с работы. Но справку не спросили. Наверное, сработал блат.

Длинной и широкой лестницей он сбежал на площадь, пекинская огромность которой внушает отдельно взятому здесь индивиду сознание собственного ничтожества. Особенно в виду стоящего напротив шедевра советского конструктивизма - Дом правительства с черным Лениным. Соискатель его догнал и зашагал рядом, стягивая набок толстый узел галстука. Он был старше ниже, шире и уверенней. Загар крепко въелся в обветренное до одубелости лицо, глаза на котором выцвели.

- Стихи, значит, пишешь, Александр Батькович? Зачем тогда лезешь в эту грязь?

- Что вы имеете в виду?

- Партийно-советскую печать, конечно. Только не надо мне про Хема периода газеты "Канзас Стар".

Не имея за душой иных причин, Александр покраснел.

- А вы зачем?

- Я то? Кстати: Эдуард. Сейчас разопьем, и можно будет Эдик. Фамилию при первом знакомстве не сообщаю, чтобы не отпугивать. Теперь насчет грязи. В ней я уже по уши. А для дальнейшего погружения нужен, понимаешь ли, диплом...

В старинном саду на задах университета Эдуард поставил короткую ногу на мокрую скамейку, вынул из портфеля бутылку "Вермут розовый", складной стаканчик и сплющенный сырок "Новость":

- Новость, конечно, не сырок, - заметил он ухмылку Александра. Талант! Талант - единственная новость, которая нова. Сам из столицы будешь?

- Что вы имеете в виду? - Единственной столицей этой страны для Александра была Москва, он искренне не понял, что речь о городе, который был вокруг.

- В общаге, понимаешь, нет местов. Пожить на время сдачи у тебя нельзя?

- У меня?

- Вас понял. Папа, мама... А девушка, допустим? Куда ее приводишь?

- Никуда. Некуда...

- Ладно. Будем искать другие варианты. Пей давай, не держи.

Александр отвернулся, чтобы не обидеть собутыльника гигиеническим недоверием к его стакану, край которого он упер под нижнюю губу - наука бывалой мамы. Вермут оглушил.

Эдуард вновь наполнил и махнул, губами Александра совершенно не брезгуя.

- Давай мы, знаешь что? Давай сейчас газу доберем и в Молодечно?

- Вы оттуда?

- Нет.

- А что там?

- Кто! - исправил Эдуард. - Останешься доволен. Когда мне случается упоминать о моих победах, которые, заметь, от поражений я не отличаю, собутыльник обычно задает вопрос: "А в рот брала?"

Чувствуя, что краснеет, Александр ответил резко:

- Я ни о чем не спрашиваю.

- Могу сказать, почему. Потому что априори полагаешь, что берут только в развратной вашей столице. А вот я тебе скажу, что лучший в журналистской моей практике минет поджидал меня, знаешь, где? В такой лесной глуши, куда прорваться можно только с электропилой "Дружба". Мир, он един повсюду. Субстанциально. Остается, конечно, вопрос об акциденциях... Так насчет Молодечно: не убедил? Тогда разбежались до вступительных. Ты к папе с мамой, а я на вокзал через винный отдел. С чем в Молодечно есть проблемы, так это с благородными напитками. Еще стакан? И правильно, что нет. Много помоев мог бы я вылить на вторую древнейшую профессию, но главная беда, что в блядской этой работе нельзя не пить. Особенно в задупье. Где даже бормотуху начинаешь воспринимать, как кьянти или что там хлестал наш папа Хэм. Так что мой совет, которым ты, конечно, вправе пренебречь: пиши лучше стихи. Я пробежал своим наметанным: слова умеешь ставить.

- Спасибо.

Подтверждая свою оценку, Эдик кивнул, допил и приставил бутылку к львиной лапе садовой скамьи с налипшими листьями преждевременно облетающих тополей.

- Тару бабулькам - и давай? До встречи на экзаменах? Подскажешь, в случае чего?

* * *

Когда он взойдет на более высокий уровень духовности, он, отрешаясь от земных страстей, возможно, будет созерцать пупок. Но на данном этапе развития для Александра, который распростерся в горячей ванне, объект располагается чуть дальше. Внешне это напоминает медитацию, но внутренний процесс являет собой своего рода замкнутый цикл, в котором происходит интенсивный взаимообмен. Кто кого здесь наполняет гордостью самоутверждения? Он ли, Александр, который прочитал, из какого корня является Поэзия? Не ведающий ни о каком Платоне этот, так сказать, корень? Который от благодарного, пусть даже чисто визуального внимания, заряжается столь крутой энергией, что несколько отпугивает даже обладателя, у которого невольно встает вопрос: что же должна испытывать отважная Алёна?

Мама врывается без стука:

- Ты документы подал?

Он погружается под воду, оставляя наружу только рот и нос с глазами.

- Чего молчишь?

- Подал.

- Ишь, отрастил! Как ни у всякого и мужика. Прикрыл бы срам при матери. Совсем обнаглел.

- Для кого срам, а для кого шарм, - говорит Александр, отправляя вплавь раздувшуюся океанскую губку для маскировки сверху объекта разногласий.

- Что ты там говоришь?

- Ничего.

- Друзья-товарищи телефон оборвали. Говорят, совсем пропал куда-то.

- Еще не совсем, - и он, закрыв глаза, уходит под воду. Надолго, благодаря объему легких.

Когда выныривает, мама еще в дверном проеме.

- Марганцовку в ванну не забывай, когда купаешься. Поставлена специально. Нам с отцом не хватало только вензаболеваний.

- Можешь не беспокоиться.

- Как не беспокоиться? Вместе живем.

- Во-первых, это ненадолго...

- Эти угрозы мы с отцом уже слыхали. А во-вторых?

- Флора, можно сказать, девственная.

- Ах, девственная? Мазок, что ли, брал? Откуда тебе знать?

- Богиня, - говорит он, - Флора...

- Ах, богиня?

- Цветущих садов. Не помнишь разве?

- Что должна я помнить?

- В Эрмитаже Рембрандта портрет?

Сдержавшись, мама решает отступить.

- Ладно. О твоей личной жизни поговорим, когда поступишь. Здесь-то не провалишься?

* * *

Справа жесткая стена туи, которую приходится тревожить плечом. Дорожкой сквера навстречу спускаются оркестранты с громоздкими футлярами.

Они поднимаются на плоскую вершину холма. Черная листва деревьев, слишком редких. Скамейки попадаются, но недостаточно защищенные и слишком просматриваемые с улицы и из окон Суворовского училища. Справа гасит окна, погружаясь в свою грузную черноту, памятник эпохи монструозности. Вавилонская башня, возведенная до третьего уступа. Театр оперы и балета. Cо школьным культпоходом когда-то пришлось и ему побывать в этом сусальном царстве фальши: