– Скучаешь по дому? – спросила меня однажды Мунга.
– Нет, – честно призналась я.
– А я скучаю. Скоро отпуск, а по сути и ехать-то некуда.
– Как некуда?
– А так. Вот прилечу я на Родину – и что? Родных у меня нет, подруги все замужем. Кому я нужна? Вот если бы вернуть то время, когда родители были живы…
Я не успела ничего сказать в ответ – да и не знала, что говорить -, как вдруг вошёл дядя Кропс и дал понять, что Мунга нужна ему. Срочно. Той, разумеется, ничего не оставалось, кроме как выйти.
Это был первый и последний раз, когда Мунга была со мной откровенна. В дальнейшем мы по-прежнему здоровались и даже говорили на отвлечённые темы, но о себе она больше ничего не рассказывала. Передо мной снова была та же уверенная в себе и самодостаточная личность, какой я её привыкла видеть. Но теперь-то я знала, что за ней скрывается боль потерь и одиночество.
Зато кто был со мной полностью откровенен, так это тётя Карна. Бедная вдова, она поехала на "Красные пески" ради высокой зарплаты, чтобы заработать на лечение сына. Дорогостоящая операция была единственным шансом поднять его с инвалидного кресла. Я, хоть и от души сочувствовала несчастной матери, иной раз всё же ловила себя на том, что немножко ей завидую. Ведь у неё был дом, где её любили и ждали. И когда всё страшное будет позади, ей было куда возвращаться.
Впрочем, таких было не так уж и много. Лаборанты Ник и Долас, их ассистент Норик и доктор Кропс, женатые мужчины с детьми, согласились лететь в такую даль для того, чтобы обеспечить своим семьям достойную жизнь. Затем же поехал сюда и дядя Арбенс. Тётя Элая, пока ещё не замужняя, также была здесь ради денег. Кто-то, например, Ирвэн, лаборант, приехал потому, что его семье было реально нечего есть. На Родине не спешили брать на работу тех, кому за сорок. Зато сокращали таких в первую очередь. Да и молодые сейчас подолгу стояли на бирже труда в поисках хоть какой-то работы.
Иным, как мне или Мунге, было просто некуда возвращаться. Кто-то был бездомным, а у кого-то была таки крыша над головой, но не было тех, кто бы с ним эту крышу разделил.
Всё это я узнала от Карны – сами сотрудники не спешили мне рассказывать о себе. Лаборанты же и вовсе говорили со мной только по делу.
– Это тебе Сото принёс? – спросила однажды тётя Карна, кивая головой на столик. Там лежал новый набор для вышивания – букет сирени – за который я собиралась взяться сегодня вечером.
– Кому ж ещё? – ответила я.
С тех пор, как у меня наконец-то получилась розочка, Сото частенько стал приносить мне вышивки. И каждый раз – цветы. Во второй раз вместе с рамочкой для розы принёс красные маки, а когда я разобралась и с ними – сирень. За это я каждый раз угощала его пряником.
– По-моему, он к тебе неравнодушен.
– Может быть, – согласилась я.
Сама же я не могла сказать с уверенностью, какое место в моей жизни занимал Сото. Когда он при встрече со мной улыбался, я улыбалась в ответ. Мне нравилось получать от него подарки, нравилось, когда он смотрел на меня. Я и сама пыталась привлечь его внимание. Когда к нашей станции пристыковался торговый корабль, я на свою первую зарплату купила красную блузку с прозрачной кокеткой и две чёрные юбки – короткую в складочку и длинную расклешённую да ещё пару заколок. Никто мне, в принципе, не запрещал ходить в той одежде, в которой меня сюда привезли, но мне хотелось одеваться так же, как и все женщины с Родины. Короткую юбку я надевала чаще и в ней с особенной радостью попадалась на глаза Сото. Для него же я делала разные причёски. И неизменно ловила на себе восхищённый взгляд.
Он казался лёгким и беспечным, как, впрочем, и все молодые люди. Общительный, неконфликтный, он порой производил впечатление бесхарактерного. Многие, пользуясь этим, просили его делать то одно, то другое. И Сото с удовольствием выполнял их поручения. Он и ремонтировал, и убирал, и грузил, хотя официально был только ремонтным рабочим.
Его тоже на Родине никто не ждал. Родители-наркоманы сдали его пятилетнего в детский дом, о котором у него остались, мягко говоря, не лучшие воспоминания. Хотя, наверное, это было меньшим злом, чем если бы он остался с такими родичами. В шестнадцать лет кончился срок его пребывания в детдоме, и его без кола, без двора и без гроша за душой просто выбросили на улицу. Неудивительно, что Сото был бесконечно благодарен дяде Арбенсу, который согласился взять его на станцию.
Обо всём этом мне, конечно же, поведала тётя Карна.
– Вот так – бедному парню даже в отпуск ехать некуда.
Отпуск… При этом слове тётя Карна вздохнула. Ещё целую неделю ей предстояло ждать, пока её на семь дней отпустят домой – повидать сына.
– А ты-то, Зин, поедешь на Землю? – вдруг спросила она. – Ты уже сколько здесь?
– Два месяца.
– Значит, тебе уже положен отпуск. Можно на недельку домой слетать.
– А куда? Мне и лететь-то некуда.
– Но ты же ничего не помнишь.
– Не помню и вспоминать не хочу.
– Не знаю, дело, конечно, твоё, но будь я на твоём месте, непременно бы слетала, постаралась бы вспомнить. Хотя бы для того, чтобы знать, от чего убежала.
Я подумала, что тётя Карна, пожалуй, права. Меня же никто не просит возвращаться домой, в самом деле.
На следующий день я заговорила об этом с тётей Элаей. Она как-то вся напряглась:
– Но Зина, у нас на этой неделе много работы. Может, как-то перенести?
– Элая, ну что же ты! – послышался полный укоризны голос дяди Арбенса. – Эдак наша очаровательная коллега подумает, будто мы её запираем. Скажет: совсем дядя Арбенс тиран и самодур – никуда не пускает, лишает отпуска.
– Ну, а как же…
– Не волнуйся, Элая, – дела никуда не денутся. Когда Зина вернётся, всё сделает. Правда, Зина?
Я кивнула и робко осведомилась:
– Так мне можно?
– Разумеется. Ты же сотрудник, а не пленница, а значит, имеешь право на отпуск… Элая, будь добра, сделай чайку… Так что, Зина, запретить тебе лететь на Землю я ни в коем случае не могу. Только… – он вдруг замолчал, а в глазах появилась какая-то непонятная грусть.
– Что "только"?
– Ты можешь вспомнить всё, что было. Даже то, о чём, может быть, предпочла бы не вспоминать.
А ведь дядя Арбенс говорит правду, подумала я. Стоит мне оказаться в тех местах, где я родилась и где прожила большую часть сознательной жизни, как воспоминания могут нахлынуть на меня нескончаемым потоком. И тогда уже поздно будет их отгонять. И забыть потом будет гораздо труднее, чем вспомнить. Так стоит ли вообще туда лететь? Ведь если я вот так разом забыла своё прошлое, значит, так, по-видимому, было надо.
Внезапно в моей голове промелькнула мысль: а не самому ли дяде Арбенсу надо, чтобы я ничего не помнила?.. Глупость какая! Ему-то зачем? Он просто по доброте душевной хочет уберечь меня от сильных переживаний. Только потому и не хочет, чтобы я летела. Ведь если я сейчас полечу, может статься, что потом не раз об этом пожалею.
Может, когда-нибудь я найду в себе силы встретиться с болью прошлого, но только не сейчас. Пока я к этому не готова.
– Спасибо, Сото! Ты супер!
Открыв маленькую коробочку, я нашла внутри пару пакетиков бисера, леску и иголку. Я знала, что из бисера плетут разные штучки, но совершенно не помнила, как это делают.
– Ты… помнишь? – робко спросил Сото, заметив, как я гляжу на его подарок.
– Не совсем. Но что-то припоминаю.
Я соврала, чтоб его не огорчить. На самом же деле я совершенно ничего не припоминала. Ну ничего, подумала, возьму в руки – и всё получится.
– Зина, Сото, хватит трепаться, – послышался вдруг голос тёти Элаи. – Тебя дядя Арбенс вызывает.
– Меня? – спросили мы в один голос.
– Тебя, Зина. Так что сделай милость – оторвись от приятной беседы и лети к нему.
– Бегу… Ладно, Сото, за мной пряник.
Быстрым шагом я прошла по длинному, обклеенному "янтарными" обоями коридору и открыв одну из дверей, оказалась в приёмной начальника. Оттуда прошла мимо дивана и стола секретарши к деревянно-мозаичной двери и робко постучалась.
