Мама же была более высокомерной, или даже я не знаю, как это назвать. Она постоянно держалась так, словно она первая Леди Америки, а если и награждала взглядом, то крайне презрительным. Она родом из ЛА, и папа говорит, они долго скандалили, прежде, чем она согласилась переехать в Портленд поближе к родителям отца. Даже после смерти своих она долгое время не желала покидать город-миллионник. Она не понимала сентиментальностей, бабушкиного ремесла (придумывать сказки каждый горазд – скептично замечала она), и была более деловой закалки.
Сложно сказать, кто из них по духу мне был ближе. Во мне совместилось что-то от них всех. Часть свободных нравов от папы, и часть спесивой рассудительности от матери. Инь и Янь от этих двоих, ужившееся в одном человеке.
Быть может, это и создало мой непростой характер, из-за которого мне так сложно оказалось обзавестись друзьями. Точнее, совсем невозможно. Друзья у меня были только в соц сетях, а вот в кафе я ела всегда в одиночестве.
И в таком же одиночестве подъезжала сейчас на ниссане отца к дому бабушки, дабы забрать последние необходимые вещи перед окончательным отходом этого прекрасного места в чужие руки.
-2-
Озеро покрылось небольшой рябью из-за ветерка, окна в сравнении с солнечным светом казались темными. Я вышла из машины и поежилась, когда подул небольшой ветерок. Рядом с водой (а именно озерцом) ветер почему-то всегда оказывался более холодным. Я это заметила еще в детстве, когда меня часто оставляли у бабушки.
Я любила этот дом тогда еще и за то, что это было отличное место для пряток. Большой, просторный, с кучей различной мебели. Наш дом в Портленде был значительно меньше – и по мне, если бы не родительское упрямство, гораздо логичнее было бы продать его и переехать сюда. Или же продать оба, и купить такой же большой дом. Смысл вкладывать деньги в ремонт той небольшой постройки в городе я не видела.
Даже в детстве он мне казался слишком маленьким.
Я потерла в руках небольшую связку ключей и поднялась на крыльцо. На связки были ключи от главного входа, от черного, от подвала, от чердака и еще черт знает от чего. Эта связка всегда была у бабушки, но после ее смерти, как и все остальное, перешла к нам. Дверь неохотно со скрипом открылась. Она была массивная и тяжелая, потому никто не болталась из-за порывов ветра и открывалась ровно настолько, насколько ты сам ее распахивал.
Внутри дом был еще темнее. Мама с отцом задернули все шторы, потому даже в ясную погоду помещения не изощрялись светом. Однако, зеркала остались открытыми – мать не верила в суеверия, связанные с ними. Я вроде знала, что по байкам через зеркала душа покойника может вернутся в мир живых в течении сорока дней, потому их завешивают тканью.
– Никто никуда не может вернуться – заявила мне мама – потому что возвращаться неоткуда, Ати. Это биологический процесс и после смерти человек просто заканчивает свое существование. Никуда он не отходит, никакое путешествие не продолжает. Просто сгнивает и все тут. Потому вернутся некому и неоткуда, а завешивать зеркала это совсем средневековье. Мы же не неандертальцы?
Если папа и придерживался другого мнения – то он этого не афишировал. Не мешал маме оставлять открытыми зеркала и все в этом роде. Мне кажется, таких как папа, куда проще подмять под себя и свое мнение, чем таких, как моя мать.
Я закрыла дверь и распахнула шторы в первой гостиной. Мебель убрана в чехлы, дабы не пылилась, пока в права владения не вступит новый собственник (что должно было быть уже очень скоро, этот дом купила какая-та семья и предки заключили с ними уже предварительный договор). Возле большой плазмы стояли два массивный кресла. То, что с более узкой, но высокой спинкой – бабушкино. Она часто в нем сидела, записывала что-то, или рассказывала. Или думала – блокнот всегда был по правый подлокотник от нее. Она говорила, что на этом кресле различные идеи и сюжеты посещают ее куда чаще.
Второе – с гораздо более широкой, но низкой спинкой – было дедушкино. Я никогда не видела дедушку, он умер довольно рано, но кресло его даже сейчас было здесь. Бабушка ни то, что не выкинула его, она не позволяла даже на дюйм его сдвигать, словно деда мог вернуться в любой момент и сильно расстроится, что его кресло куда-то убрали.
Папа говорил, что бабушка всегда любила рассказывать одну и ту же историю – что на писательский путь ее толкнул именно дедушка в молодости. Он так любил проказничать, попивать втихаря и не выполнять дела – что постоянно сыпал различными оправданиями и оговорками. И каждое выдумывал изощреннее предыдущего. И как-то бабушке стало интересно – насколько же далеко может зайти человеческое воображение в своих россказнях, и так она сочинила свою первую историю. А потом ее так затянуло, и у нее это в самом деле получалось, что по результату она обогнала дедушку в его выдумках, да еще и стала на них неплохо зарабатывать. Деду пришлось капитулировать и он перестал брехать. Как говорил папа.
Я потрогала спинку высокого кресла, но пальцами ощутила лишь ткань чехла, которым оно было накрыто.
В свои последние годы бабушка выдумала здесь лишь одну историю, если это так можно назвать. Она постоянно сидела в этом кресле, пока мама или отец терпеливо наводили в доме порядок и спрашивали о ее потребностях. Сидела и молчала. А если я подходила к ней, осторожно трогала за руку и спрашивала, все ли в порядке, она просила меня наклониться и шепотом сообщала:
– Они уже заждались меня там, Ати. У них время идет совсем иначе. Я слишком засиделась здесь.
В первый раз меня этот выпад напугал и я все рассказала предкам. Но мама лишь отмахнулась и сказала, что старикам свойственно часто думать о смерти, и то, что бабушка считает, будто кто-то ее там заждался – совершенно ничего плохого и опасного. Пусть, мол, что хочет то и говорит.
Пройдя бегло весь первый этаж, я забралась на второй. Туда вела лишь одна лестница, потому что в те времена, когда строился этот дом, еще не было в обиходе два различных выхода со второго этажа на случай «если что». Только одна лестница – но она даже не скрипела.
Все бабушкины книги и заметки были в ее кабинете. Там она работала, там хранился и тот самый шкаф, где было по одному экземпляру от каждой из ее 120 книг. Тот шкаф, который мне и нужен был.
Конечно, человек пишущий книги, не может не любить читать и чужую прозу – но внушительное количество книг других авторов она хранила отдельно. Во второй гостиной у нее была большая стенка с кучей полок, и там-то и была ее основная библиотека, включая даже парочку книг русской классики. А свои книги она всегда хранила отдельно, в своем кабинете, в шкафу, который приобрела специально для них.
В этом шкафу было ровно четыре полке, по тридцать книг на каждой. В шкафу были дверки, чтобы книги не пылились, но они были стеклянные, чтобы их можно было видеть.
Я осторожно толкнула дверь бабушкиного кабинета. Это была единственная комната, в которой шторы были не задернуты, а мебель не накрыта чехлами. Наверное, потому что и не было здесь той мебели, что стоило накрывать. Только рабочий стол, кресло на колесиках, шкаф для книг и тумбочка для набросков. Вот и все.
Я пооткрывала шкафчики, надеясь найти там какую-нибудь историю, которую бабушка все-таки писала все это время, но таила от нас. Может, какая-нибудь последняя сказка, предназначенная для меня, ее единственной любимой внучки, в качестве памяти..
Но нет. Ничего. Все листки были старыми, с давно известными мне сюжетами, которые уже многие десятилетия назад перестали быть набросками и оформились в опубликованные книги. Здесь же я нашла листы по ее нашумевшей книге «Вурдалаки». Естественно, речь там шла не о тех Вурдалаках, которых представляли все. В бабушкиной истории, подарившей ей популярность, Вурдалаки оказались справедливыми ночными стражами, которые в финале еще и помогали людям спасти их планету от действительно опасных тварей ночи. Что-то типо охранников, которые защищали людей от своих же сбежавших заключенных или типо того. Я ни разу не читала эту книгу – но была первой, кто услышал эту историю. Бабушка ее сочинила для меня на ночь, лишь потом внесла больше сюжетных ответвлений, каких-то персонажей и окончательной версией запечатлела на листах.
