- У вас крючок, поняли? - тупо и не глядя говорит она, ошеломляя столь немыслимым предложением Булю.

- А когда же, глупая ты девочка? - торопливо включается он в уже взбудораживший его разговор, даже не понимая, что уступил инициативу, что новое поколение без лишних церемоний переплюнуло его, непревзойденного в выдумках и пройдошестве.

- Когда папа с братом воду пойдут носить, а старший поедет в Историчку, а ваша тетя Аза зайдет к маме кроить...

- Стой! Куда ты пошла? Надо сговориться!.. - бормочет Буля бурой от саморазоблачения девочке, на которой белые стоптанные материны сандалеты и платье, сшитое той же матерью из бязи (зато рукава буфом), и от которой пахнет немытым возрастом и гнидобойным керосином. - Я подумаю и, наверно, отвечу тебе уже завтра...

Несколько дней он думает и, что удивительно, ничего путного к невероятному плану добавить не может. А между тем зарядили дожди и лету как бы конец. Во дворе мокро, в домах потемки, мухи исчезли, а с пропавшим летом как бы пропала и надежда. Однако в день, когда приунывшая Паня, обув с утра новые туфли и встав на стул, тщательно нарисовала, засматривая в зеркало над дверью, на своих почти девушкиных ногах чулки со стрелкой, лето выдало такой денек и так замельтешило мухами, что Буля заторопился.

Теперь он сам все продумал и додумал. Предложение Пани, как уже сказано, дополнить оказалось нечем, столь исчерпывающе оно учитывало возможности того двора и того дома, а посему Буля лишь обезопасился на случай провала.

Что говорить, как они встретились? Они встретились как сообщники, и этим все сказано. "Это здесь! - сказал Буля, хлопая себя по карману пикейных брюк. - Папа сам будет огород поливать? Такая духота!" "С братом. Одному разве натаскаешь..." - "А мама, ты спросила, что собирается делать мама?" "Чего спрашивать, она машинку керосином смазывает..." - "Уже смазывает? Надо не забыть сказать моей Азе, чтоб зашла к ней раскроить отрез, который отдала нам двоюродная тетя!" (Происхождение мануфактуры путающий по привычке следы Буля наскоро придумал.) - "Пусть приходит, когда брат в Историчку уедет!"

Всё.

Всё, наконец, сходилось.

А когда сошлось, он еще раз подошел к Пане:

- Слушай, ты уже большая. Чтобы без глупостей! Ясно?

- Ну...

- Я пойду, как будто у меня болит живот, когда увижу, что ни в вашу, ни в нашу никто не идут. Ты ждешь. Я не запираюсь... Ты лезь... Но чтобы уже ни слова!..

- А вдруг в вашу пойдут?

- Кто могут пойти? Я закашляю - уйдут. Потом я выхожу первый... а ты сразу в будяки. И чтобы тихо, пока я не запою!..

И еще что-то он говорил, и сердце у него колотилось, а она его слушала, и сердце у нее колотилось, и она пошла, как условлено, к лебеде; не столько загорать - дело было к вечеру, да и с утра Паня назагоралась, а так почитать, полежать.

Она глядела в книжку и обмирала, но не только от страха, а от странного ожидания, от соучастия, от предвкушения чулок, оттого, что за бурьяном свисал язык, заметно выпятившийся в сегодняшнюю духоту. В будки никто не приходил, зато во всю силу ныли каждая на свой голос помоечные мухи, а у террасок, ближе к улице, коротко покашливая, расхаживал Буля. Он как бы трогал, высохло ли белье, а сам двигал его по веревкам, отъединяя неблизкую улицу и громко здороваясь с прохожими, чем давал знать, что ждет удобной минуты. Но вот опознавательная его суета прекратилась, раздались умышленные шаги, мухи, сперва загомонив, смолкли и донеслось: "Ну... я не запираюсь!.."

Спустя мгновение Паня сунула книжку под подстилку, скинула подол на свои давно уже загорелые, но побагровевшие с утра от сегодняшнего солнца ноги, поднялась и, уставясь в землю, пошла...

Вообще-то никто видеть ее не мог - все точки и окошки, откуда такое возможно, заслонялись или сохшими пододеяльниками, или засмердевшим вдруг резче обычного конским щавелем... Скрипнула дверь, сразу всполошились мухи, "скоренько!" - долетело из будочной духоты. Щель, однако, была приотворена трусом, и Паня, протискиваясь боком и нехорошо задев за дверной край и без того нывшими грудями, очутилась в сортирной полутьме спиной и вплотную к горячему большому Буле.

Крючок - знаменитый крючок! - вошел в колечко.

- Давай повернись...

Она заворочалась, притискиваясь к сопевшему сообщнику, оборотилась и в сияющей от пазов тьме сразу увидела пленочный и невесомый чулок, скользящий по самому себе в Булиных пальцах, а заодно и самого Булю, пытавшегося склониться с ним к ее ноге. Места было, однако, - стоять впритирку, наклониться Буле мешал живот, лысина вспотела, маленький пол, оттого что на нем топтались, занапоминал слабыми своими досками о выгребной под ними яме, будка вознамерилась качнуться - и ото всего этого Буля, захотевший опуститься на колено, уткнулся головой в Панино плечо, а вообще-то он, правду говоря, растерялся.

- Счас, - сказала она. - Не так...

- Ш-ша!..

Паня, привычная пользоваться подпотолочным зеркалом, взгромоздилась с ногами на возвышение, каковым кроме крючка выгодно отличалась от ихней дырки Булина будка, - тут на отверстие, долбленное в струганых досках, садились голым задом. Оттого, что оно было накрыто сосновым кружком с торчащим посередке столбиком-рукояткой, Пане пришлось успеть расставить над кружком ноги, с маху при этом стукнувшись затылком о наклонную горбыльную кровельку, что будку сразу сотрясло. Голову поэтому понадобилось пригнуть, а в кровельку, из-под которой сиял летний свет, упереться руками.

Она выставила вовсе багровую в будочном освещении ногу вперед, и собранный столешниковским примерялой в безвоздушную воронку чулок, холодя кожу, поехал по ноге, и она увидела, как медленно пришлась на косточку невиданная ажурная стрелка, а Буля зябко полз чулком дальше, и было совсем нещекотно...

- Так придумать, чтобы влезть... Молодец... - шепотом нарушил условленную немоту Буля и поперхнулся слюнями. - Нравится?

- Т-та!..

Чулок все длился и наволакивался уже выше коленки, и было по-прежнему нещекотно, как вдруг галантерейщик замер и вертанулся к дверной щелке. Паня сглотнула воздух. Но встревожился Буля зря - это шваркнула рукой Паня, отрывая ее от потолочка, чтобы приподнять для удобства примерки подол. Когда Буля от щели оторвался, она уже это сделала, а Буля, потихоньку, чтобы не переборщить, повел чулок дальше.

- Ф-фатит...

- Почему?

- Там без пояса...

- Без?! Мне совсем не пришло в голову!.. Ой будет у тебя пояс... ой примерим пояс... - Буля как бы уже освоил полупотемочную возню. Оба невпопад дышали и сильно потели, а значит, к будочному смраду примешивался дух, уже долетавший к нам из-под конского щавеля. Вообще-то дышать становилось нечем. Звенела и стукалась в прикровельном уголку большая тяжелая муха.

Панина ладонь, прижимая к бедру край подола, пальцами переняла невесомый шелк.

- Т-тругой!

- ...секундочку...

Другой чулок легкой кучкой лежал на помосте и, свешивая конец, отчетливо являл на глянцевитом ажуре гравюрную стрелку.

И вторая нога вошла в чулок, вернее, чулок пополз по ней, а взмокшие ладони дяди Були, забыв горячку страха, обрели горячку события. Второй навлекался быстрей, и Паня, вывернув ногу, уперлась в помост убранным в чулочное окончание мыском - иначе на одной ноге, утыкаясь головой и рукой в потолок, было не устоять. Но вот она убрала с потолка и эту руку, а Буля от получившегося шороха снова дернулся к двери, однако глядеть в щель уже не стал, а сразу повел чулок дальше под косо свисавший подол. Паня крепче вжалась затылком, для чего привстала на цыпочки и переняла пальцами освободившейся руки чулочный верх, заодно прижимая ладонью платье ко второму бедру, так что подол повис полукружьем меж расставленных ею над крышкой ног.

Буля наконец попытался увидеть достигнутое. Паня, та все время глядела поневоле склоненной под потолком головой, хотя муха металась мимо глаз и здорово мешала.

- Нравится?