Вернемся в Верхотурье.

В колонии была самодеятельность. Все в обязательном порядке должны были участвовать в каком-нибудь кружке. Сначала я пошел в кружок баянистов, но, с трудом разучив несколько произведений, перешел в драмкружок, где готовилась к постановке пьеса «Пионерская застава». Я знал, что спектакль будут играть для вольных за зоной. Выход за зону для меня был мечтой — я решил бежать.

В мае 1939 года участники самодеятельности отправились давать концерт за зону, в местный детдом. В пьесе я играл полковника, командира заставы. Начальство колонии несколько дней не давало согласия на мой выход за зону. Но в пьесе роль полковника разучивал только я, поэтому Людмила Сергеевна и Маруся, вольная девушка, наша пионервожатая, настаивали на том, чтобы меня выпустили. Начальство, наконец, согласилось, но потребовало письменного поручительства от Людмилы Сергеевны и Маруси. С Марусей у меня были дружеские отношения. Когда мы вышли за зону, Маруся сказала: «Я, конечно, понимаю, что ты можешь что-нибудь натворить. Делай, что хочешь, я тебя люблю и не раскаюсь в том, что поручилась за тебя».

После первого акта, в перерыве, когда все поднялись на второй этаж, я выпрыгнул из окна гримерной на первом этаже и во весь дух помчался к речке. На берегу я увидел лодку, сел в нее и переправился на другой берег. По рассказам Маруси я знал, что на том берегу находится заброшенная ветряная мельница. Мне пришлось продираться через кустарники часа три. Наконец, я выбрался на большую поляну. Вот и мельница.

Убежал я в одной гимнастерке, всю ночь дрожал от холода, не заснул ни на минуту. Начало светать, я думал, ждать ли мне Марусю (я успел предупредить Мишку Медведя, что буду ждать ее на мельнице) или идти дальше, но я не знал окрестности, зато точно знал, что вокруг находится много лагерей. Так что я мог попасть из одного лагеря в другой. Я стал думать, в какой стороне находится железная дорога. Пока я размышлял, наступило утро. Вдруг из рощицы показалась Маруся. Я побежал ей навстречу и накинулся на нее с расспросами. Она с грустью рассказала, что как только выяснилось, что я сбежал, всех участников самодеятельности погнали в колонию, и вся охрана брошена в погоню. Разъяренный Карташов созвонился с начальником Управления Севураллага, которое находилось в Верхотурье. Лагерные охранники тоже отправились на поиски. Маруся принесла мне теплую одежду, еду, объяснила, как пробираться к Ирбитскому тракту, где можно сесть на попутный грузовик и доехать до Ирбитской железной дороги. Заходить в селения она мне не рекомендовала, потому что в районах, где были лагеря, население охотно выдавало беглецов, получая за это вознаграждение. Она сказала, что меня ищут в районе железной дороги. Мы поцеловались и расстались.

Шел я лесом, было очень сыро, спасло меня то, что на ногах были хорошие вольные сапоги. Почти не останавливаясь, шел я часов восемь. Ноги изнывали от усталости. Только один раз мне пришлось обогнуть по лесу какой-то поселок. Тракта все не было и не было. Напившись болотной водички и немного отдохнув, я двинулся дальше. К вечеру я вышел на какую-то просеку, по которой шла дорога. Как я потом выяснил, это и был Ирбитский тракт. Движения по тракту не было. Дорога была плохая. Через некоторое время я услышал шум мотора: сзади меня догоняла машина. Я сразу же вошел в лес; голосовать30 я боялся, зная нравы местных жителей. Проехал грузовик, и опять все стихло. Я уже начал проклинать мою судьбу, видя безвыходность моего положения: вторые сутки без сна, очень устал, а до Ирбита километров двести. Пройдя еще часок, я увидел впереди слегка мерцающие огни поселка, а в стороне несколько стогов сена. Я обрадовался, подошел к одному из стогов, разворошил его сбоку, забрался туда и прикрылся сеном. Уснул я как мертвый.

Когда я проснулся, уже был день — солнце ярко светило. Я выполз из стога и начал отряхиваться. Повернулся в сторону дороги и увидел трех мужчин, подходивших ко мне. У одного из них на поводке собака. Собака задыхалась, натягивала ошейник, рвалась ко мне, но собаковод ее не спустил. (Впоследствии мне приходилось слышать, как во время преследования беглецов спускали собак, и они терзали свою добычу). Я узнал старшего воспитателя своей колонии — Дмитрия Ивановича. Собаковод остановился, двое подошли. Один из лагерной охраны хотел меня ударить, но Дмитрий Иванович не разрешил. «Всякие сволочи бегают, — бормотал лагерный охранник, — а ты за ними денно и нощно по болотам шныряй. Был бы наш, живым бы не привели». Дмитрий Иванович сказал: «Ну и далеко же ты ушел. Пошли».

В трех километрах от этого места нас ждала грузовая машина. Меня посадили в кузов, мы стали кого-то ждать. Лагерный конвоир три раза выстрелил в воздух. Часа через полтора к машине возвратились еще две группы из погони, тоже с собаками. Все уселись в грузовик, собак держали при себе, и машина затарахтела. Уже смеркалось, когда мы подъехали к колонии.

На крыльце стояли Карташов и Людмила Сергеевна. Когда я подошел, он меня грубо спросил:

— Ну, что? Хочешь распрощаться с жизнью? Слышишь, что творится в зоне? (в зоне слышался гул голосов, у вахты собралась огромная толпа ребят, ожидая моего прихода). Ты понимаешь, что из-за твоего побега колония в соревновании с первого места скатилась на 29-ое? (Побег считался самым крупным «нарушением».) Если тебя сейчас впустить в зону, ребята растерзают тебя. Ну, так что? Пойдешь?

Я, не думая, согласился. Вошел в зону. Около вахты стояло человек двести, в центре крутился староста нашего корпуса — Червонец. Толпа негодовала. Раздались возгласы: «Сука! Падло!» Но с места никто не двинулся. Ко мне подошел Мишка Медведь. У всех на глазах достал из рукава и передал мне большой нож, сделанный из напильника, и остался стоять рядом со мной. Я, обращаясь к Червонцу, спокойным голосом сказал:

— Я ничего общего с вами, ворами или активистами, не имею. Если вы хотите меня бить за то, что вы попали на какое-то 29-ое место, то бейте до смерти. Если жив останусь, тебя, Червонец, зарежу.

Он что-то пробормотал в ответ.

Бауман и Ухов стояли в стороне и тоже что-то придерживали в рукавах. Оглядываясь, я заметил, что сзади моих ребят стояли еще человек двадцать огольцов. Как потом я узнал, они прибыли за день до моего побега из московской детской тюрьмы — Даниловки. Их наши активисты не успели еще обработать. И видно было, что если сейчас что-то начнется, то они выступят на моей стороне.

Понимали это и «активисты». Толпа еще немного посквернословила и стала расходиться.

Карташов наблюдал, стоя у вахты. Когда уже все разошлись, он приказал мне войти в вахтенное помещение.

— Сейчас тебя отведут в изолятор, а завтра поговорим, — произнес он угрожающим тоном.

Изолятор находился в двух километрах от зоны. Меня сопровождали охранники. Изолятор был пуст. Я остался один. На следующий день меня вызвали. В дежурной комнате меня встретили Карташов и неизвестный человек в штатском. Карташов задавал вопросы, а неизвестный записывал.

— Зачем ты это сделал?

— Затем, что я сижу ни за что. Дети за родителей не отвечают, сам я преступлений не совершал, а потому хочу на волю.

— Ты же мог написать жалобу, если считаешь, что ты неправильно осужден. А то у тебя уже второй побег — мы же тебя можем судить.

— А по 82-ой статье всего три года сроку и принцип сложения не применяется, а при поглощении у меня больше трех лет осталось.

— Все равно, даже если тебя осудят по 82-ой статье, находиться ты будешь в режимных колониях и ты загнешься31, пока выйдешь.

— А вы знаете, как говорится в этой песне, сочиненной еще на Соловках: «Эх, чем мучиться три года, лучше раз один рискнуть. Или смерть или свобода, что-нибудь одно из двух».

Карташов грустно посмотрел на меня и сказал:

— Ну, как знаешь… И чем тебе у нас не жилось?

После этого вдруг начал задавать вопросы штатский: