– Я хотел бы просто помиловать этого человека, но не могу. Не могу без ходатайства баронов Империи. К тому же, учитывая сложность дела, просящее лицо должно обладать особыми заслугами перед государством. Найдется ли среди присутствующих подобный человек?

Людвиг замер, всматриваясь в лица. На них отражались самые разнообразные чувства – ненависть, равнодушие, порой жалость, а чаще – неприкрытое, жадное любопытство к чужим страданиям.

– Я это лицо!

– Вы? Госпожа баронесса Алиенора фон Виттенштайн? Знатности вашего рода никто не отрицает. Однако какими особыми заслугами вы можете похвастаться? Преломляли копье в битвах за Империю, доблестная? Водили войска? Победили дракона?

Зал разразился неистовым хохотом. Крайний из судей склонился к соседу и с понимающим видом шепнул: «Ne accesseris in consilium nisi vocatus»[30].

Дама, однако, не смутилась.

– Для того чтобы иметь заслуги перед Империей, не обязательно потрошить ящериц, мессиры бароны! Является ли достаточным признанием моих заслуг письменное свидетельство и поныне почитаемого великим императора Гизельгера?

– Что вы сказали? Где?

– Вот оно.

Судья подносит к глазам пергамент – не веря своим глазам, ковыряет толстым ногтем подлинные печати десятилетней давности.

«Мэру Фробурга, магистратам и гарнизону. Сим вменяется в обязанность заботиться о безопасности благородной дамы Алиеноры фон Виттенштайн и оказывать ей подобающие ее исключительным заслугам почести.

Император Гизельгер».

В зале замешательство.

– Что? Как? Читайте вслух!

Судьи перешептываются, качая головами. Император Гаген I встает. Вслед за ним поневоле поднимаются на ноги участники собрания.

– Высокий суд! Мессиры бароны Империи! Благородная дама! Magna et veritas, et praevalebit[31]. Я не могу оспаривать решений моего великого отца. Остается склониться перед ними. Дама фон Виттенштайн – ваших заслуг отныне никто не смеет отрицать. Барон фон Фирхоф – вы помилованы и свободны.

Старик генеральный судья за спиною императора вздохнул, украдкой почесал усталую поясницу, потер седую бровь, потрогал набрякшее левое веко и потихоньку убрал свиток в ларец, неразборчиво пробормотав последнюю на сегодня латинскую фразу: «Ex aequo et bono»[32].

Тем временем зал взорвался гомоном. Кое-кто из родичей убитых у перевала в гневе спешил к выходу. Иные, не затронутые счетом крови, беззаботно перебрасывались шутками, делая игривые предположения относительно характера особых заслуг Алиеноры. Один из солдат, устав от многочасового стояния на ногах и вынужденного благопристойного безмолвия, неистово загорланил:

– Слава! Слава!

Возгласы охотно подхватило возбужденное собрание.

Люди смеялись, вопили, прорывались вперед, чтобы получше рассмотреть государственного преступника, волею судьбы ставшего героем на час.

«Как бы не получить в давке заодно и ножом в живот – от недовольных милосердным правосудием». Людвиг не чувствовал ни радости, ни торжества – ничего, кроме усталости. Ученый, волшебник и бывший инквизитор, вошедший в зал суда под ропот ненависти, покидал тот самый зал под неистовые крики восторга. На площади, когда люди отчасти разошлись и стало просторнее, фон Фирхофу удалось пробиться к своим друзьям.

– Спасибо вам, благородная Алиенора. Вы воистину благородны.

– Благодари не меня – Дайгала. Мы скакали в столицу днем и ночью, кратчайшими дорогами. Он четырежды дрался насмерть. Без Дайгала меня бы просто зарезали, а ваше письмо, Людвиг, пустил бы на личные нужды какой-нибудь разбойник.

Дайгал смущенно буркнул протянувшему ему руку фон Фирхофу:

– Вот так всегда. Я дерусь и получаю полновесные удары, а слава достается знатным персонам.

– Друзья мои, как вам удалось найти записку? Честно говоря, я не ожидал, что она сохранилась.

Дайгал отвел глаза в сторону. Алиенора покраснела до корней рыжих волос.

– Оно не сохранилось. Мы действительно нашли клочок кожи, но вода смыла тушь. Написанное сохранилось лишь в нашей памяти.

– Что?!

– Тише, тише, фон Фирхоф, не так громко. Кто-нибудь в Империи знает почерк писца Саргана?

– Не думаю. Теперь уже и не узнает.

– И мы так думаем. Так какая разница, чья рука переписала письмо, если написанное в нем – сущая правда!

О подножие скалы, на которой поставлен замок Лангерташ, бьются волны – зеленое живое стекло. Пронзительно кричат чайки на песчаной полосе берега. Возле узкого окна-бойницы в деревянном кресле сидит император. Великий и справедливый император Гаген I. Располневший тридцатилетний мужчина с мягким, несколько обрюзгшим лицом и длинными каштановыми волосами. Перед ним стоит человек – холодные серые глаза, впалые щеки, поношенное, не подобающее придворному платье черного цвета. Ни монах, ни рыцарь. Даже на степенного ученого не похож – слишком уж потрепан.

– Как ты себя чувствуешь, Людвиг? Не надо стоять. Сядь, возьми себе второе кресло. Чем я могу наградить тебя, любезный друг?

– Спасибо, государь, я уже получил свою награду.

Что это? Ирония? Облачко гнева на секунду набегает на белый лоб императора и тут же исчезает.

– Я знаю, Людвиг, с тобою поступили несправедливо. Это был заговор. Не только против тебя, против меня самого! Виновные уже наказаны, забудь о них. Но ты должен понять – бывают непреодолимые обстоятельства. У Империи много врагов, они теперь сильны как никогда – внутри и вне ее границ. Все дела государства на мне. Мне очень тяжело, Людвиг. Поверь мне, очень.

– Поэтому вы, ваше величество, решили принести в жертву меня, своего слугу, чья ноша, разумеется, неизмеримо легче?

– Я не приносил тебя в жертву! Я был уверен в твоей виновности. Я считал, что поступаю справедливо, по закону и совести – и закон, и совесть повелевают карать предателей. Теперь я узнал правду. Ты устал и отягощен ненавистью, друг мой. Отдохни, вернись в свой дом, будь там сколько хочешь, потом возвращайся ко мне. А до этого – прими достойную награду.

– Так вы, государь, собираетесь теперь наградить меня за то, за что недавно собирались повесить?

Император с досадой махнул рукой.

– Остановись, Людвиг. Не продолжай нашей ссоры! Здесь мы одни, это одиночество дает бесценное право – быть откровенным. Разве ты сам никогда не совершал поступков, о которых потом приходится горько сожалеть? Смотри же, я, твой император, прошу у тебя прощения. Прости меня, Людвиг.

– Не делайте этого, ваше величество, а то я уже никогда не смогу спать спокойно. Вы отдохнете, успокоитесь и пожалеете о сказанном. Однажды я проснусь в застенках подземной тюрьмы или, того лучше, вообще не проснусь – отправлюсь в вечный сон с кинжалом ассасина под ребрами. Лучше я буду жить без наград и дружбы венценосцев – частным лицом.

Император нахмурился.

– Что ж, если это твое последнее слово – уходи, Людвиг. Я не тиран и не пошлю по твоим следам ассасинов, перед тобою открыт весь мир. Ты совершил почти невозможное и заслужил покой. Иди. Если ты все же вспомнишь о своей награде – она будет ждать тебя. Всегда. Я же буду помнить о нашей дружбе, которую ты так легко забыл.

Людвиг встал с деревянного кресла и медленно пошел к выходу. Потом остановился и оглянулся. Гаген сидел, уронив голову на руки. В этот момент он был не императором – просто человеком, чьих сил не хватило на поспешно взятую ношу.

– Когда я уйду – кто займет мое место?

– Ах, Людвиг… Если бы я знал. В моем государстве так мало честных людей… А те, что есть, норовят вести жизнь частных лиц – к чему им лишние тревоги? Должно быть, найдется какой-нибудь мерзавец. Вроде Тассельгорна.

Людвиг фон Фирхоф повернулся к императору и вновь сел в деревянное кресло.

– Вот и я так думаю, государь. Я хочу отдохнуть – недолго. Но я остаюсь с вами. Не стоит освобождать место мерзавцу.