Остались позади невзрачные домишки, нарядной сердцевины города еще не коснулся пожар, горечь дыма унес теплый вечерний ветерок. Стены домов обступили бегущего, окна казались глазами, двери – сомкнутыми в осуждении устами. Лунь чувствовал, как воздух становится раскаленным, каждый вдох опалял легкие, сжимая сердце раскаленным кольцом. Он слабо удивился. Почему? Не время. Вокруг нет огня. Он ведь бежит ровно, разве лишь чуть прихрамывая из-за раны, это земля почему-то качается под ногами. Убитые попадались все чаще. Принцепс осторожно обогнул несколько тел. Широкоплечий седой воин лежал лицом вниз, откатившийся пустой шлем разбитым орехом валялся рядом. Ольгерд? Лунь равнодушно отвернулся.

Ступени княжеского крыльца оказались неожиданно высоки – или опоздавший мститель ослабел от потери крови? Лунь открыл дверь – она подалась удивительно легко – и захлопнул за собой, привалился затылком к тяжелым дубовым доскам. Он не ощущал прохлады – в груди и висках все так же бился упругий горячий ветер. Лунь постоял некоторое время, переводя дыхание. Палаты, устроенные анфиладой, стояли пустыми. Разум подсказывал, что враг мог затаиться, например, в невидимых сейчас углах, но интуиция говорила – в комнатах никого нет.

Мститель повернул во внутристенный проход, невольно считая крутые ступени. Пусто! Пусто… Пусто. Все бежали! Наверху тоже никого – только разбросанные в беспорядке вещи, крошево разбитой вдребезги посуды. Он почти скатился вниз. В сенях, направо – массивная, окованная железом дверь. Принцепс ощупал в полутьме замок – дужка разомкнута, в скважине все еще торчит ключ. За дверью ступени, на этот раз вниз, глухой камень, пятна плесени на стене, ряд дверей, запертых на тяжелые засовы. Кто умирал здесь? Возможно, за иными дверями до сих пор скрыты узники? Эта мысль ушла, как пришла – ненужный сор, уносимый бьющим в виски горячим ветром.

В дальнем конце коридора, там, где кончается ряд камер, обнаружилась еще одна дверь – то же массивное железо. Дверь не заперта, в щель приоткрытой створки смотрит смоляная темень. Легендарный подземный ход? Лунь очнулся от короткой задумчивости – за спиной кто-то осторожно переступал с ноги на ногу.

Мальчик в простой одежде. Маленький, лет пяти. Некрасивый, в золотухе. Испуганный. Откуда он взялся? Мелькнула безумная мысль – а вдруг это сын самого Хруста, переодетый в рабское платье? Может, не догоняя ускользнувшего через подземный ход врага, свершить месть немедленно, убить ребенка-наследника?

Принцепс с минуту поколебался, потом прихватил со стены почти догоревший факел и ринулся в сторону подземного хода. Стены здесь еще сильнее, чем в коридоре, сочились сыростью. Наконец-то дуновение холода.

Боль, несколько раз ткнувшись в клетку ребер, притихла. Хлюпало под ногами, в спертом воздухе сгустился запах сырой земли. Шаг за шагом, главное не останавливаться… На грудь и плечи, казалось, легла не только глухая тяжесть земли – к ней прибавились груз белого камня стен, вес кровли, непомерный гнет прежде невесомого и незримого эфира.

Лунь перевел дыхание. Прохлада подземелья мягко обволакивала, не бодря, но исподволь лишая сил. Он запнулся раз, другой, потом упал. Полежал, ожидая, когда пройдет неровный трепет в левом боку, поднялся, попробовал содрать сдавившую грудь кольчугу, но не сумел и ощутил внезапное равнодушие. Выбрав место посуше, присел у стены, пристроил рядом факел, прислонился спиной к осыпающейся земле…

Он немного отдохнет и тогда сможет идти быстрее. Если вспомнит, куда собирался идти…

А потом боль вернулась, рванув сердце. Но скоро истаяла даже боль…

Золотушный мальчик, забытый в суматохе бегства сын ключницы, тихонько подобрался к двери. Дальше темно, немного боязно и пахнет лягушками. Еще подальше горит огонек. Мальчик проскользнул в подземный ход и подобрался к источнику света. Огонек горел на конце палки. Рядом сидел, уронив голову на грудь, тот самый страшный дядька – он, наверное, спал. Только спал очень уж тихо – не то, что другие дядьки, которые спят ночью, а днем ходят с мечами. Ребенок потоптался немного и, опасаясь разбудить взрослого, повернул обратно. В подвале прикрыл за собой окованную железом дверь – его ругали, когда двери в доме оставались открытыми. Потом подумал и с трудом, но заложил засов, гася остатки пережитого страха.

Факел в подземелье тлел недолго. В свой черед погас и он.

Что – и это все? А город? Впрочем, все захваченные города страдают одинаково.

Девочка с косицей в виде крысиного хвоста не погибла от огня в горящем доме – Ласка задохнулась в дыму еще до того, как пламя коснулось залатанного платьица.

Отец Репей сражался именно так, как хотел – крепко. Теснота улицы мешала лучникам, и тележная ось в руках «патера варваров» успела изрядно подсократить число врагов, пока отважного монаха не настигла предназначенная ему судьбой стрела. Впрочем, молва утверждала, что монах-расстрига все-таки не погиб, его бранные подвиги ярко прославлены в народных песнях и даже упоминаются в «Слове о смиренноправедных иноках и поганых язычниках», которое спустя сто лет сочинил славный книжник Ясень Златоуст.

Из тех дружинников, что видели, как были открыты ворота, не выжил никто. Иных свидетелей не осталось. Местный летописец, человек проницательный, порой способный на подобие озарения, сам бился на стене и погиб в самом начале штурма. Памяти об Ойле не сохранилось – он не получил ни оправдания, ни проклятия.

Кот Пардус вернулся на пепелище. Осиротевший зверь долго выл, взывая к пропавшему хозяину хриплым протяжным мяуканьем, впрочем, безуспешно – единственное существо, по-своему искренне оплакавшее предателя.

О большей части участников событий не известно более ничего.

Город Оводец горел три ночи и почти три дня. На третий день небо заволокло сизыми тучами. Ударил, мерно рокоча, гром. Шарахнулись прочь перепуганные кони. Ливень низвергался на землю до следующего утра. Река вышла из берегов, рухнул, калеча людей и животных, подмытый водою берег. Воины джете нехотя отступили, покидая развалины. Упругие, чистые струи унесли пепел, оставили ясные капли на листьях немногих чудом уцелевших яблонь…

– Хайни! Хайни, пригнись! – знакомый голос доносится из-за спины. Не до него.

Свист кривого клинка, высверк стали, лезвие едва не задевает лицо, рассекает куртку, оставляя на груди неглубокую, но обильно кровоточащую царапину. Ладер делает ответный выпад. Волшебная сила топора давно кончилась, растрачена на пустые забавы, собственного умения хватает лишь на то, чтобы попытаться задеть верткого кочевника. Безуспешно. Снова свист кривой сабли – Хайни принимает удар на верхнюю кромку оружия.

– Во имя всех святых Империи! Да пригнись же, идиот!

Ага, слушай чудесные голоса в момент драки. Когда едва успеваешь отразить смертельно опасные высверки лезвия и не знаешь, который из них станет для тебя последним.

– В сторону!!!

Сверкнуло. На этот раз не сталью – огнем. Свистнуло-зашипело, потянуло запахом паленой плоти. Наемник опустил топор, протирая зачесавшиеся глаза – то, что осталось от врага, густо дымилось рядом, всего в двух шагах.

– Ваша работа, господин Людвиг?..

– А как же! Можешь оглянуться, убедиться и даже потрогать меня, богом ушибленный идиот! Я трижды бесполезно просил тебя слегка подвинуться в сторону и дать мне шанс спасти твою драгоценную шкуру.

– А это что?

– Это варвар, приведенный в состояние упокоения без его на то согласия.

– Нет, я про другое. Что это было?

– Потом объясню, дружище. Вот там, неподалеку, видна очень симпатичная лошадка. Она несколько мохнонога и низкоросла, что, несомненно, говорит о ее варварской принадлежности, но на вид вынослива. Занимай место на конской спине.

– Без седла?!

– Что делать, варвары предпочитают пользоваться чепраками. Торопись, мой опрометчивый друг.

Хайни влез на приземистую длинногривую кобылу. Дым горящего жилья, окутавший город, смешался с подозрительным запахом колдовства так, что щипало в горле.