Джек Лондон и др.
Встречи с призраками
© Панченко Г. К., составление, 2021
© DepositPhotos.com / Sandralise; Svetlanarib79; YaroslavGerzhedovich, обложка, 2021
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2021
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2021
I. Следы невиданных наук
Артур Мэкен. Черная Печать
Фамилию Артура Мэкена (1863–1947) у нас иногда, в полном соответствии с правилами английского произношения, передают как «Мейчен» – но это неверно: она должна звучать по-валлийски. По-английски он и вовсе Джонс, но бабушка со стороны матери, представительница старого валлийского рода, в котором не осталось мужчин, выразила готовность оплатить юному Джонсу образование, если он примет ее родовую фамилию. Артур согласился и был верен этой договоренности всю жизнь.
Как писателя Артура Мэкена «забывали» по меньшей мере трижды – первый раз еще в 1930-х, то есть при жизни. Но каждый раз приходилось вспоминать снова. Иногда – благодаря внутренней эволюции самой литературы, когда, казалось бы, устаревшие направления (прежде всего связанные с хоррором) вновь оказывались востребованными, а иногда – благодаря влиянию на последователей. Учениками же Мэкена считали и считают себя многие: Лавкрафт, Говард, Стивен Кинг, Дэн Браун… В кинематографе ряд его идей развивали Спилберг, Лукас и дель Торо.
Рассказ, опубликованный в этом сборнике, входит в крупное произведение «Три самозванца» (1895), которое представляет собой нечто среднее между сборником и романом в новеллах. В нем впервые прозвучала мысль о том, что английский «маленький народец» – фэйри, пикси и другие «обитатели холмов» – возможно, не волшебные существа, а некая малая раса из плоти и крови, издавна существующая параллельно человечеству. Которая навсегда застыла в каменном веке, но взамен получила ряд магических способностей.
Именно от «Черной Печати» отталкивался Лавкрафт, создавая, возможно, одно из знаменитейших своих произведений – «Ужас в Данвиче». При этом кое в чем знаменитый американец отстал от своего британского учителя: например, если Мэкен, говоря о «древней расе», не проецирует на нее современные ему расистские комплексы, то Лавкрафт этого избежать не сумел.
Но самое известное произведение Мэкена было написано не в жанре рассказа или романа. Речь идет о пропагандистской статье (без «отрицательного» смысла: во время Первой мировой войны он как журналист работал в ведомстве пропаганды), которая, отделившись от автора, зажила собственной жизнью. Это легенда о призрачных английских лучниках, которые, перенесшись из времен Столетней войны в 1914 год, заслонили собой обреченных соотечественников (на сей раз воюющих не против французов, а вместе с ними) и открыли из своих луков смертоносную стрельбу по наступающим немцам.
Мы еще встретимся с ней на страницах этого сборника, в рассказе «Окопная Мадонна» Киплинга.
Прошло уже много лет с тех пор, как в моем сознании забрезжило робкое предположение, впоследствии превратившееся в факты, доказанные если не полностью, то по крайней мере частично. Прежде всего, путь к этому проложила моя страсть к разностороннему чтению – занятию, ныне считающемуся анахронизмом, благодаря которому я стал своего рода специалистом и с головой погрузился в этнологию. И в те времена, и впоследствии я был шокирован находками, отвергаемыми классической научной мыслью, и открытиями, до сих пор недоступными всем исследователям. В частности, я убедился, что львиная доля устного творчества народов мира представляет собой несколько гиперболизированный отчет о событиях, случившихся на самом деле. Особенно меня увлекли кельтские предания о фэйри – удивительном народце. Именно здесь, мыслилось мне, можно найти следы преувеличения и прямого утрирования – все эти фантастические обличья, маленькие люди, облаченные в зеленое и золотое и веселящиеся среди цветов… Мне казалось возможным провести прямую аналогию между наименованием этой якобы вымышленной расы и описанием внешности и поведения ее представителей. Наши далекие предки нарекли чудовищные создания «феями» и «маленьким народцем» именно потому, что ужасно боялись их – так что их облекли в чарующие одеяния, прекрасно зная, что на самом деле все обстоит с точностью до наоборот. К перевоплощению также приложила свою могущественную длань и литература, причем начала свою работу достаточно рано, и потому шаловливые эльфы Шекспира уже довольно далеки от своих реальных прототипов. Истинный ужас сделался неузнаваемым под маской плутовского озорства. Однако в более старых преданиях – в тех историях, что рассказывались у костра и заставляли людей истово креститься, – мы видим совсем иное: мне чудился совершенно иной дух в сказаниях о тех детях, женщинах и мужчинах, что таинственно сгинули с лица земли. Крестьяне замечали их в полях, шагающими по направлению к зеленым округлым невысоким холмам – а после уже никто на свете их не видал. А еще ведь есть истории о матерях, что оставляли ребенка мирно спящим за крепко-накрепко закрытой деревянной дверью, а по возвращении домой обнаруживали не пухлощекого розового маленького англосакса, а тощее, морщинистое создание с кожей землистого цвета и пронзительными черными глазами – дитя иной расы. Опять же, чем глубже в старину, тем более зловещими выглядят мифы об ужасных колдунах и ведьмах, об огненном зле шабашей, а также намеки на демонов, которые возлегали с дщерями человеческими. Но поскольку мы заменили чудовищные «предания о фэйри» байками о милых, хотя и чудаковатых эльфах, точно так же от нас оказалось сокрытым черное безумие ведьмы и ее спутников – его спрятали за популярными сказочками о старухах на метлах, чертовщине и забавных длиннохвостых кошках. Еще древние греки переименовали чудовищных фурий в милостивых повелительниц; как видим, северные народы последовали их примеру. Я неотступно вел исследования, выкраивая время за счет других, куда более важных занятий, и я спросил себя: если предположить, что в старинных преданиях кроется истина, то кем же были те демоны, которые, если верить имеющимся свидетельствам, посещали шабаши? Нет нужды объяснять, что я отбросил все то, что могло бы называться сверхъестественными домыслами Средних веков, и пришел к выводу, что фэйри и черти являются существами одного происхождения и расы. Разумеется, это было лишь догадкой, а германские сказания о былых днях подверглись значительному искажению и гиперболизации, но я все же непоколебимо верил, что за всеми этими художественными нагромождениями скрывается темная изнанка правды. Однако некоторые чудеса, якобы имевшие место, заставляли меня пребывать в сомнениях. Хоть я и был далек от признания того, что в любой из разновидностей современного спиритуализма содержится хотя бы зерно истины, я все же не полностью мог отказаться от предположения, что плоть человека и в те далекие времена, и нынче чуть ли не в десяти миллионах случаев могла оказаться неисчерпаемым источником сил, кажущихся нам волшебными, – и силы эти, вдали от прогрессирующей человеческой цивилизации, действительно выжили в глубинах бытия. Даже у амебы или улитки имеются способности, недоступные нам; вот я и счел, что теория атавизмов способна объяснить множество вещей, до того казавшихся абсолютно необъяснимыми. На этом и базировалась моя точка зрения: у меня имелись веские основания полагать, что безбрежное море самых давних и нескомпрометированных позднейшими пересказами преданий о так называемых фэйри содержит неопровержимые факты. И я предполагал, что элемент сверхъестественного в этих преданиях следует отнести на счет того, что в человеческой памяти как живой мог сохраниться народ, павший под неумолимой пятой эволюции, – народ, чьи способности показались бы нам абсолютно удивительными. Таковой была теория, зародившаяся в моем сознании, и, работая над ней, постоянно имея ее в виду, я словно получал ее подтверждения отовсюду – из раскопок курганов или древних захоронений, из заметок в местных газетах о собраниях любителей старины графства и из разномастной литературы общего содержания. Что же до прочих источников, то помню, как я был поражен принадлежащим перу Гомера выражением «сладкоречивый вития», словно бы до того писатель знал или слыхал о человеке, чьи речи были настолько грубы и примитивны, что мысль, содержащуюся в них, сложно было бы сформулировать. Следуя за моей гипотезой о расе, которая отставала от прочих, я легко мог представить себе существо, говорящее на непонятном языке, который лишь немногим отличается от нечленораздельного рычания грубого животного.
