Мальчик носил туда отцу обед. Тот, неузнаваемый, чужой в поношенном зеленом мундире, ждал его у забора, торопливо забирал еду, быстро, жадно ел. Мальчик хватал пустую посуду и бежал домой – подальше от пугающе изменившегося отца.

Но на пятый день отец к забору не подошел. Мальчик ждал час, второй, не решаясь ни позвать его, ни уйти. Тяжелые миски звякали в узелке. Через щель он видел, как несколько человек в такой же, как у отца, зеленой форме, торопливо закидывают землей какую-то яму.

Когда двор опустел, к забору подошел немолодой немец и жестом подозвал его. Взгляд его выцветших голубых глаз казался незлым, и мальчик подошел. Немец шепнул ему на ломанном русском языке: «Иди! Нет, твой отец здесь! Нет. Совсем. Не ходи еще, иди, иди».

Испуганный мальчик бросился домой. Мачеха пошла в участок и узнала, что кто-то из местных жителей донес, что отец – офицер Красной Армии. Фашисты заставили других полицейских закопать его живым. Мальчик был невольным свидетелем казни своего отца, но не догадался об этом.

Мачеха горевала недолго. Через месяц в гости к ней стал захаживать немецкий офицер.

Прошел месяц войны, другой, год, следующий. Стало казаться, что фашисты пришли в страну навсегда.

Но холодным осенним утром 1944 года мотоциклы снова заполнили улицы города, буксую в глубоких лужах, они покидали город. На этот раз люди в черных мундирах не улыбались.

Жители городка, выстроившись у дороги, наблюдали за их отъездом. Когда мальчик вернулся домой, там никого не было: мачеха уехала вместе со своим кавалером-немцем.

Четырнадцатилетний мальчик остался один. Никому не было до него дела. Проголодав неделю, мальчик решил идти к матери.

Он прошел полсотни километров без еды и денег. Только это спасло его от мародеров, бродивших по дорогам войны.

Голодный и измученный, он вошел в родной дом. Мать возилась на огороде, в хате по полу ползал годовалый братик. Увидев старшего сына, женщина недовольно сказала: «Мне тебя кормить нечем». Мальчик расплакался. Мать вытерла ему лицо подолом и сказала:

– И чего ты плачешь? Я ж тебя не выгоняю.

Она недавно овдовела – с фронта пришла похоронка на второго мужа – и снова в одиночку управлялась с хозяйством и домом.

До их городка, отрезанного бездорожьем, фашисты не дошли. Люди три года войны жили плодами своих трудов. Но после войны легче не стало. Мать, подстегиваемая бедностью и жадностью, работала не покладая рук и экономила на всем. Жили впроголодь.

Подростки войны, несчастное поколение неприкаянных, не успевших узнать ни любви, ни заботы, но увидавших слишком много смерти, крови, страданий. Жизнь научила их, рано повзрослевших, жестокости и цинизму, и почти не дала уроков добра и милосердия.

Весной 1946 года в деревнях начался лютый голод: власть забрала продукты для города, а земля еще была пуста. Деревенские мальчишки, измученные голодом, особенно невыносимым, когда тебе пятнадцать лет, взломали вагон на ближайшей железнодорожной станции в поисках съестного. Их схватили.

Законы сурового сталинского времени были беспощадны: расстреливали и двенадцатилетних. Отцу «повезло»: за грабеж в организованной группе он получил «только» 10 лет лагерей.

Так мой отец в числе тысяч других заключенных оказался в Норлаге – лагерь, организованном       для строительства горнометаллургического комбината в суровых условиях Заполярья. Туда со всей страны свозили заключенных: нужны были и рабочие руки, и специалисты.

Условия в лагере были самые тяжелые. Зима на Крайнем Севере кажется бесконечной: снег выпадает в начале сентября, а тает лишь к середине июня. Полгода солнце на небе не появляется, полгода – не заходит. Зимой – сорокаградусный мороз и ледяной ветер. В таких условиях заключенные строили комбинат и город – Норильск.

В этом сталинском лагере, как и в любом другом, среди заключенных было много образованных людей. Соседями отца по бараку были инженер, учитель, священник, напарником на работе – профессор. Мужчины разного возраста, оторванные от семьи, друзей и любимого дела на многие годы.

Но ни тяжелый труд, ни изоляция не могут избавить человека от потребности в привязанности, от желания защитить более слабого и беззащитного. Отец годился им в сыновья. Узнав, что до войны он успел закончить только пять классов, соседи по нарам взялись помочь ему с учебой,

Инженер объяснил математику и физику. Профессор славистики читал ему на память стихи, пересказывал романы Толстого и Тургенева. И на всю жизнь заразил отца любовью к книгам. Именно благодаря этим людям отец узнал радость познания.

После смерти Сталина и кровавого Норильского восстания лагерь закрыли. Отец пошел работать на построенный им комбинат, окончил вечерний техникум, получил комнатенку в бараке и стал собирать библиотеку.

В единственном книжном магазине Норильска он заметил смешливую голубоглазую девушку. Моя мама поехала в Норильск по комсомольской путевке – в поисках романтики и заработка.

Простоватый, деревенский парнишка сначала не казался ей перспективным кавалером. Но он забавлял ее своим смущением и неловкостью, да и подруги с завистью посматривали на ладного, светлокудрого паренька, а это тешило ее самолюбие.

Через полгода она ответила отцу: «Да», и по пути с работы они расписались. Молодой муж привел новобрачную в свою комнатку. Там началась моя история.

Я родился в единственном роддоме Норильска под бесконечное завывание суровой таймырской вьюги. И рос вместе с городом.

Родители работали целыми днями, отец – на комбинате, мать заведовала книжным магазином. Для меня взяли няню – Марью Ивановну, простую деревенскую старушку. У нее были гладко зачесанные волосы, очки в тяжелой оправе, грубые, мозолистые, но теплые и ласковые руки. Она столько раз гладила ими меня по голове, что я, наверно, пропитался их теплом на всю жизнь. Как и положено образцовой нянюшке, она пекла вкусные пирожки, знала много колыбельных песенок и бесчисленное количество сказок. Однажды с детской непосредственностью я спроси: где ее дети? Она промолчала и погладила меня по голове вдруг ставшей тяжелой рукой.

Мое детство было заполнено ее любовью и заботой. Умерла она, когда мне исполнилось шесть лет. Родители скрыли эту смерть от меня, решили, что не нужно «травмировать ребенка». Мне сказали, что нянюшка уехала домой, потому что я уже большой и должен все делать сам.

Это была первая потеря в моей жизни. Я плакал и никак не мог понять, почему нянюшка уехала, не попрощавшись со мной.

Я пошел в первый класс в единственную норильскую школу. Из-за сильных ветров и сорокоградусных морозов уроки часто отменяли, и мне приходилось, сидеть дома. От скуки я забирался на подоконник и наблюдал, как метель закручивает бесконечные снеговые спирали, потом стал перебирать отцовские книги и увлекся чтением.

Тяжелый климат Заполярья разрушал здоровье моего отца, подорванное лагерем. Врачи посоветовали ему переехать. Родители легко решились на это – библиотекари и инженеры были нужны везде. После десятичасового перелета я первый раз в жизни увидел высокие, под самое небо, деревья, стайки непоседливых воробьев и неторопливых голубей, поразившие меня после скудной природы Таймыра.

Мы поселились в небольшом городке у родственников отца, они подыскали для родителей работу и жилье.

Отец пошел строить мосты. Мать работать библиотекарем. Оба много работали, но денег постоянно не хватало. Наверно, поэтому мне не покупали игрушки – родители называли их баловством.

Я рос обычным «хомос советикус». С девяти лет я с гордостью стал носить на груди звездочку с кучерявым мальчиком в центре, а с одиннадцати лет считал, что самым счастливым днем в моей жизни должен быть – 22 апреля – день, когда меня приняли в пионеры.

По праздникам на центральной площади нашего городка вывешивали один и тот же лозунг – огромные белые буквы на ярко-красном сатине: «Наши дети будут жить при коммунизме». И я всякий раз перечитывал его с удовольствием: ведь вот, как мне повезло – я один из этих самых детей-счастливчиков.