С того звонка не разговаривали.

– Слушай, там, наверное, уже русич начался, – говорю, потому что не знаю, что про бабушку.

– Да похрен на него вообще. София опять опоздает, потом десять минут будет болтать ни о чём, с Ильёй спорить. Мне уже так и хочется им сказать – может, вы как-то без нас всё перетрёте, вдвоём?

Вроде и не болтает. Мы с ней пробный ЕГЭ писали, у меня семьдесят пять, хотя в целом не очень. Потому разве болтает? Не помню, что у Алёнки там вышло. Шестьдесят пять или больше, хотя Алёнка не любительница за учебниками сидеть. Как вышло? Просто София старалась, говорила – чтобы мы в одиннадцатом не дураками оказались. По алгебре не то – там окажемся в любом случае, но алгебра мне не нужна при поступлении. Так что лишь бы написать. Тамара Алексеевна, кажется, так до конца и не привыкла – вспоминает всё время, как круто без ЕГЭ было. Господи, какая же она старая.

– Да ну ладно, почему вдвоём. Он ей нарочно на нервы действует, выпендривается. Она не виновата.

– Конечно. Она ещё сопливая, ей самой учиться надо.

– В тридцать-то лет? Да ты гонишь.

– Слушай, может, ей и не тридцать. Может, двадцать три. Не знаю.

Помолчали.

– Так ты не сказала – вы что, расстались c Севой?

– Как расстались… Мы и не встречались, а просто… – слышу шум, будто она в ванную вошла и воду включила.

– Эй, ты чего, в душе? А подключаться? Янина мама опять начнёт, что мы нихрена не делаем, что школа всё устроила, а мы забили… Что в следующем году ничего…

– Хватит. Ты что, училка? – Обрывает грубовато; но не обидно: просто она такая. Многие даже не общаются с ней поэтому – вроде как из деревни приехала, говорит странно. Но мне ничего. – Мы не расстались, но я к нему не поехала. Да и денег на такси нет.

– А Сева что?

– А Сева сказал, что любовь ничего не боится. Где только откопал, что за фигня такая? Чего любви бояться? Это нам надо. И отчима, папани хренова – прикинь, он вообще в школу мог прийти, папой назваться, а сам на задницу мою смотрит вечерами, сечёшь? – и вообще. Хотя бы год скорее закончился, достало всё. Этот микрофон включить не может, этот на дачу смылся, там у него роутер, видите ли, плохо работает. Хрен у него плохо работает. Да и голова не очень.

Алёнка идёт в душ, а мне некуда.

Мама, наверное, ещё не встала. Вчера ворочалась от бессонница, от телевизора, который они перестали выключать днём, потому что каждую минуту могут сказать что-то важное.

Но и утром могут сказать, но мама не услышит, потому что спит. И мы ходим на цыпочках мимо большой комнаты.

«Большая» – потому что родительская, а моя – «маленькая», хотя на самом деле не сильно меньше. Есть письменный стол, полки, старенькая бабушкина циновка с китайским драконом на стене. Они хотели выкинуть, не дала. Пусть живёт, дышит. У дракона язык был оранжевый, но выцвел в белёсо-желтоватый, потому что солнце падает на него от окна. Надо бы перевесить, наверное, но привыкла к нему именно здесь.

После всех уроков можно будет выйти на балкон смотреть, как разрослась за день крона большой берёзы. Кажется, что с каждым часом становится гуще, зеленее, ярче.

Чудный май, желанный май.

В песне поётся.

Не помню дальше.

Старая песня, а пристала – в шестом классе на музыке учили. Эту, а ещё военные – чтобы каждый год на День Победы петь. И пели, выходили под пыльный плюш занавеса актового зала, на отремонтированную сцену, под взгляды тех, кто не пел. Голосистых отобрали, остальных оставили глазеть, трепаться, пальцем у виска крутить.

В девятом стали, конечно, внимательнее слушать, перестали передразнивать и приниматься петь издевательски на любых переменах, поняли.

Вот только мы стали петь хуже, и никогда наш школьный ансамбль не брал призовых мест на городских конкурсах.

А в десятом и я потеряла интерес.

Велели петь, отчётливо выговаривая «о» – «арОматом», хотя звучит по-идиотски. Ясно, почему смеялись, не выговаривали. Слава богу, что в этом году петь не заставят – никто не празднует, даже не говорят. А школа закрыта, и на бордовый тяжёлый занавес легла пыль.

Да, Алёнка поёт вроде как, я однажды слышала. Тогда ребята стали её всё в караоке звать, прикалываться – а Макшанская, когда пришла в класс только, нихрена не понимала, что они смеются, смущалась, отказывалась, потом грубила. А им что, только веселее было.

Наверное, русич начался, нужно сходить за кофе.

– Неужели не начали до сих пор, что ты там делаешь тогда? – спрашивает папа. Он тихонечко курит в форточку, привстав на цыпочки, чтобы точно дотягиваться сигаретой: мама раскричится, если увидит, но спит, поэтому можно. А я не чувствую, мне всё равно, пусть хоть в комнате курит. Один раз сидели с ребятами, и все дымили, не проветривали, наутро голова была тяжёлой и мутной, похмельной. Ничего не чувствовала, не замечала, не отличала яблочного «Kiss» от ментолового «Vogue», синего «Winston» от «LD». А они старались, покупали, на что хватало. У меня хватало на любые, потому что курила редко, избирательно, по настроению и компании.

Но не отличала.

Папины тоже не чувствую.

– Начали, а как же. Вроде как перемена.

– И ты за кофе сразу? – смеётся, не осуждает. Тут мы сообщники.

– Да, после разговоров с Алёной только он и спасает.

– Это с Алёной Макшанской, глазастенькой такой? А что не так?

Алёнка нравится папе как-то даже по-родственному.

– Ей трудно.

Верю, что и вправду. Не хочу ничего папе пересказывать – ни про отчима её, ни про Всеволода. Но только думаю, что если бы меня парень попросил приехать – нашла бы как-то денег на такси.

Но у Всеволода длинные тёмные волосы, вечно словно бы грязноватые, путающиеся, поэтому не хочется представлять себя на месте Алёнки. Илюша и то симпатичнее, хотя и маленького роста. Может, вырос за полтора месяца.

– Почему трудно? По учёбе?

– Нет, по учёбе хорошо.

То есть плохо, конечно. Может, по литературе что-то и скажет. По другим никогда не писала и не станет, сейчас тем более никто не заставит. Кажется, Макшанская просто не верит, что будет ЕГЭ, что он когда-нибудь будет иметь к ней отношение; только не к ней.

А Яна и тот парень из другой школы вечерами гуляют.

Видела сама, когда в подъезд выходила – сама не знаю зачем выходила, просто захотелось позавчера себя куда-то деть, в подъезд хотя бы. Так вот посмотрела в окно – сидят на лавочках, а в руках банки. Они пиво любят, вишнёвое.

Вкусное?

Надо будет у Алёнки спросить.

Но она в душе, ей не до меня.

И ясно, что на русиче не появится.

Может, потом на алгебру, потому что иначе Тамара всем пистонов вставит.

Блин, алгебры же не будет, точно. Интересно, с чего бы это, когда Тамара всегда первой орала, что самое важное у нас – с ней? Говорила – раз годовую контрольную никто не отменял, то напишем «по интернету». Так и говорит – «по интернету». Но никто не смеётся, потому что и верно контрольная будет, и не решит никто, кроме Илюши и ещё парочки умников, и Тамара будет звонить родителям. Всем. Даже маме Яны.

И никто не боится, конечно, всем всё равно.

Но смеяться не будут.

Мама Яны ходит на работу.

Моя мама в отпуске, поэтому спит.

О родителях Всеволода ничего не знаю, родителей Ани отправили в отпуск за свой счёт, родителям Аси не продлили договор, отец Илюши – дизайнер, на себя работает, а мать – не знаю кто. У нас пока всё хорошо. Университет отцу деньги платит. А у Алёнки трындец, но так всегда было.

Получается, что моей маме тоже не продлили договор, потому что отпуска в мае не бывает.