– От меня, – буркнул Нунке.

– А для чего вы все это сделали, герр Кронне?

– Давайте договоримся: я не Кронне, а Нунке, понимаете? Герр Нунке! Так здесь все меня называют, называйте и вы. А вы не Генрих фон Гольдринг, а, скажем, Фред Шульц. Вы находитесь в одном учреждении, и надо было вас как-то зарегистрировать. Посоветоваться с вами я не мог, пришлось выбрать имя на свой вкус. Итак, вы – Фред Шулъц. Не возражаете?

– Но к чему весь этот спектакль? – в голосе Генриха, отныне Фреда Шульца, чувствовалось неприкрытое раздражение.

– Я, конечно, обязан вам все рассказать. Но вы еще больны и больны серьезно. Только сегодня профессор Кастильо, всеми уважаемый и весьма компетентный…

– Герр Нунке, цена вашему уважаемому профессору – три кроны, да и то на лейпцигской ярмарке. На протяжении двух недель он шпиговал меня, словно рождественского гуся, всякой ерундой, а установить диагноз такой обычной болезни не смог!

– Выходит, вы все чувствовали? – удивился Нунке.

– Еще бы не чувствовать! Вас бы так покололи!

– И понимали, в каком вы положении?

– Признаться, беседы эскулапов у моего ложа очень меня потешали.

– Напрасно! Суть вашей болезни…

– Она мне известна лучше, чем кому-либо другому.

– В чем же она заключается?

– Си-му-ля-ция! – отделяя слог от слога, произнес новоокрещенный Фред Шульц.

Нунке долго, хотя и беззвучно, хохотал.

– Ну, теперь мы квиты! Но что вас заставило так странно себя вести?

– Я попал в эти апартаменты несколько необычным путем. Согласитесь, герр Нунке, мне необходимо было время, чтобы выяснить, где я и зачем меня здесь держат.

– И что вы уже знаете?

– Что я в Испании, вблизи города Фигераса. Насколько я помню географию, это где-то на севере Каталонии.

– Так. Дальше…

– Что я в школе со странным названием «рыцарей благородного духа»… Название романтическое, но, боже мой, какое смешное!

– И кто ж ученики этой школы, чему их учат?

– Герр Нунке! Вы, верно, считаете меня желторотым воробышком. Неужто трудно догадаться? Когда из камеры смертников человека везут за тридевять земель, то, совершенно очевидно, делают это не затем, чтобы он изучал нумизматику, ихтиологию или древние китайские рукописи!

– Вы правы, – кивнул Нунке, не уточняя задач школы, в которую он привез Гольдринга.

– Неясно мне одно – ваша роль в этом, герр Нунке! Почему именно вас так заинтересовала моя персона?

– Начну издалека. О том, что вы попали в лагерь наших военнопленных офицеров, я узнал от фрау Вольф.

– Это она выдала меня патрулю!

– Не сердитесь на фрау. После того, как Эверс застрелился, она так бедствовала! Теперь же у нее есть кусок хлеба: англичане и американцы платят ей по пять долларов за каждого выданного офицера. Ведь она многих знала, и не только в нашей бывшей дивизии Эверса.

– Значит, наша с вами встреча в кафе в Австрии не была случайной?

– Ваша увольнительная в город стоила мне пятьдесят долларов.

– А встреча с пьяным американским солдатом?

– Хапуга! Меньше чем на сто пятьдесят не согласился, как я ни торговался…

– А фото, которое фигурировало на суде?

– Владелец кафе – старый фотолюбитель.

– А отец Фотий?

– Вот к этому я совершенно не причастен. Его вмешательство было для меня полной неожиданностью. И, должен вам признаться, этот проклятый Фотий чуть не испортил мне все дело. Что вас будут судить после драки в кафе и посланной американскому командованию фотографии, у меня не было сомнений. Но вас должны были везти на расстрел за город, к слову сказать, за это я тоже заплатил двести долларов – и там передать мне с рук на руки. А Фотий спутал все карты. Накануне того дня, когда это должно было произойти, я случайно узнал, что он собирается – ведь вас все равно решено было отправить на тот свет! – устроить публичный расстрел, чтобы напугать непокорных. Уверяю вас, накануне вечером мне пришлось как следует поработать! Обдумать новый план, договориться с тюремным врачом…

– Он знал, какую сигарету мне оставляет?

– Да!

В комнате воцарилось долгое молчание. Нарушил его Фред.

– Итак, во что обошелся вам весь этот спектакль?

– Школа выплатила мне тысячу долларов. Сюда входят все деньги на постановку спектакля, как вы окрестили эту операцию, плюс транспортные расходы. Ну и, конечно, комиссионные… Кажется, я ответил на все вопросы?

– Нет!

– А именно?

– Вы не сказали, зачем потребовалось столько хлопот.

– Я хотел бы разговор этот отложить до завтра. Хоть вы и бодритесь, но выглядите отвратительно. Возможно, доза снотворного была слишком велика, произошло отравление. Девятнадцать дней вы у нас и до сих пор не приходили в себя.

– Не беспокойтесь, герр Нунке! Через несколько дней я стану прежним…

– Фредом, – подсказал Нунке.

– Пусть Фредом. Но вы не ответили на мой последний вопрос!

– Если вы настаиваете, пожалуйста…

Нунке несколько раз прошелся по комнате, потом сел на стул и начал:

– Вы помните наш разговор в кафе?

– Очень хорошо, герр Нунке!

– Надо сказать – вы произвели на меня тогда скверное впечатление. Говорили и вели себя, как ученик начальной школы…

– Простите, еще Талейран сказал: «Нам дан язык, чтобы скрывать свои мысли».

– Вы забыли, что он говорил о языке дипломатов, а не разведчиков.

– Что? Выходит…

– Я не закончил: разведчиков-друзей, хотел я сказать… Но вернемся к нашей тогдашней беседе. Я говорил вам, что одна война закончилась, надо готовиться к новой. А кто готовит новую войну? Прежде всего дипломаты и разведчики. И вот я, старый опытный разведчик, вижу, как победители грабят мою родину. То, что они забирают машины, ценности искусства, что наши изобретения становятся американскими и английскими, – это меня волнует мало. Наступят лучшие времена, в этом я уверен, и все станет на свои места. Но нас, немецких разведчиков, грабят больше всего. У нас забирают людей! Те кадры немецкой разведки, которые мы готовили десятилетиями, сегодня уже служат или состоят на учете и, значит, вскоре тоже станут служить разведкам Англии или Соединенных Штатов. Списки нашей агентуры, на которую ни фюрер, ни предшествующие правительства, я уже не говорю о кайзере, не жалели ни времени, ни денег, попали к американцам, часть же, те, кто не пойдет на это, будут устранены. Сегодня Германия лежит в развалинах. Меня это волнует, но не настолько, чтобы я лишился аппетита и приобрел хроническую бессонницу, ведь дом или завод построить легче, нежели заново создать разведку. Для этого потребуются не годы, а десятилетия. А вы понимаете, Фред, что это значит? И этот страшный развал разведки происходит у меня на глазах – ведь я не так наивен, чтобы послевоенное время пересиживать в лагере для пленных немецких офицеров…

– Благодарю за комплимент! – бросил Фред, криво улыбнувшись.

– Правда, много наших разведчиков, я бы даже сказал, руководителей служб СС, СД, бежали. Их было немало здесь, в Испании. Но после победы союзников отношение Франко к нам резко изменилось. Франко сам дрожит за свою шкуру, и наши эмигранты, не все, конечно, выехали в различные страны Латинской Америки… Надеюсь, Фред, мы еще встретимся с ними. Но так или этак, а немецкой разведки сегодня не существует. И это в то время, когда между Россией и ее бывшими союзниками уже возникают разногласия, которые, надо надеяться, перерастут в столкновения, а там, дай бог, и в войну. Что для нас самое ценное сегодня? Наш народ трудолюбивый и инициативный. Не пройдет и двух десятилетий, как мы залечим раны, нанесенные войной, и наши города станут такими же, какими были до войны. Наши женщины никогда не жаловались на бесплодие. Не минет и двадцати лет, как у нас будет полный контингент призывников в армию. Но где мы возьмем разведчиков? Где, я вас спрашиваю?

Фред с огромным интересом слушал того, кто еще вчера был фон Кронне, сегодня стал Нунке, а завтра, возможно, присвоит себе новое имя. Таким взволнованным он еще никогда не видел всегда спокойного и холодного оберста. А тот, словно подогревая собственными аргументами самого себя, горячо продолжал: