— Полина, что с тобой? — за последние полгода я настолько привыкла к претензиям и недовольству с её стороны, что не сразу смогла распознать её голос. Он был взволнованным. Без надоедливых «расскажи мне всё», без чопорного осуждения моей чрезмерной эмоциональности или попытки скорее угомонить меня, неумело скрывая раздражение.

Наверное, именно поэтому меня прорвало: так хотелось знать, что хоть от кого-то я ещё могу получить настоящие, искренние эмоции. Не чётко выверенные или наигранные, не придуманные моим воображением.

Я сидела на полу и плакала навзрыд, подвывая в такт раскачивающемуся из стороны в стороны телу, которое то ли сама обхватывала трусящимися руками, то ли позволяла обнимать что-то растерянно бормотавшей про «всё наладится» маме. И мне впервые не хотелось, чтобы всё наладилось. Нет, в этот раз пусть всё вокруг выгорит дотла и смоется солёной водой, чтобы аккуратно выстраивать что-нибудь новое на пепелище старых ошибок.

Проснувшись от визга колёс на улице (возможно, вовсе не настоящего, а лишь навеянного очередным муторным сном), я долго пыталась вспомнить, как в итоге оказалась у себя в комнате, но часть воспоминаний словно заволокло сплошной пеленой дыма, запах которого намертво въелся в мою одежду и волосы. Судя по звенящей тишине в квартире и кромешной тьме за окном, наступила ночь.

Я потянула на себя съехавшее с ног одеяло, и телефон, по-видимому, впопыхах брошенный тогда прямо на кровати, свалился на пол.

Начало третьего ночи.

6 пропущенных звонков.

***

На следующий день я чувствовала себя гораздо лучше. Увы, только в физическом плане: исчезли лихорадка и саднящая боль в горле.

Зато морально мне было не-вы-но-си-мо. Всё более привычные эмоции заменила апатия, окончательно пригвоздившая меня к кровати и не позволявшая сделать ни одного лишнего движения, лишь изредка моргать, когда от ощущения сухости в глазах начинали накатывать слёзы, да шмыгать покрасневшим и заложенным носом. Не хотелось злиться, надеяться, даже плакать. Жаль, нельзя было нажать на волшебную кнопочку и выключить себе способность думать.

Я стала заложником в собственном теле, и мысли, мои безжалостные конвоиры, с поражающей воображение жестокостью устраивали свои пытки. Я редко понимала сама себя, и теперь, испытывая острую необходимость разобраться в противоречивых поступках и эмоциях другого человека, буквально сходила с ума и захлёбывалась догадками, домыслами и предположениями.

— Полька, пошли покормим друг друга, что ли? Мать завтра обоим вставит, что к супу никто не притронулся, — весёлый голос заглянувшего в комнату отца вывел меня из состояния полудрёмы, заставив спохватиться. Если он уже вернулся с работы, значит, день близится к концу, а я так и не нашла в себе сил или желания взять в руки хоть один учебник.

— Да я что-то не голодная…

— Пойдём-пойдём, у меня есть шоколадка и разговор по душам, — хмыкнул отец, деловито поправляя съехавшие с переносицы очки и словно не замечая, как я закатила глаза, неохотно сползая с кровати.

Папа умел быть весёлым. Особенно в те моменты, когда в видимом диапазоне не находилось моей мамы, способной одним лишь взглядом на корню пресечь любые попытки наслаждаться жизнью. Маме точно нужно было идти не во врачи, а в педагоги, потому что я всегда видела в ней огромный потенциал в плане возможных зверских издевательств над ничего не понимающими и трясущимися от страха учениками. Ой как некрасиво такое говорить, но если бы она могла властвовать и унижать других на работе, то меньше бы стремилась отыграться на мне.

Я очень любила маму, правда, но вовсе не её отвратительный характер. Впрочем, если оставаться честной до конца, мы с ней были очень похожи: в отличие от расслабленных и спокойных мужчин нашей семьи, мы всегда находились в напряжении, на этакой тонкой и хрупкой грани грядущего взрыва, спровоцировать который могла любая незначительная мелочь.

После смерти Кости роль любой незначительной мелочи всегда доставалась именно мне.

— Полиновская, — протянул папа и, дождавшись когда я плюхнусь на стул напротив, подвинул ко мне через стол обещанную шоколадку. Взятку я охотно приняла, хоть и поморщилась от его обращения. Так меня частенько называл Костя, и меня до сих пор коробило это прозвище из чьих-либо ещё уст. — Ты как себя чувствуешь вообще, а? Может быть, завтра на учёбу?

— Да вроде нормально чувствую, — пожала плечами я, уставившись на отца, старавшегося подозрительно усердно меня задобрить. — А что случилось-то?

— Мама сегодня на обеде очень тщательно изучила твои оценки за последние пару недель. Поэтому завтра утром, когда она вернётся с дежурства, я бы настойчиво рекомендовал тебе отсутствовать дома. Сегодня сказали, что нас ещё и на конференцию наверняка отправят на все праздники, так что она совсем не в духе.

— Спасибо, пап, — грустно кивнула я, прикидывая, сколько ещё не самых приятных оценок отхвачу завтра, пытаясь оттянуть волну гнева, всё равно неминуемо ожидающую меня в ближайшие несколько дней.

— Да ладно тебе, к вечеру мать выспится и отойдёт немного. Не дёргайся ты так заранее, — беспечно махнул рукой отец, хотя и сам знал, что на самом деле из-за такого может выйти очередной оглушительный скандал. — Скоро матч начнётся. Ливерпуль — Бавария. Составишь компанию? А я тебя пивом угощу, — подмигнул он, уже по привычке понизив голос до шёпота, хотя дома мы были вдвоём.

— Ненавижу футбол, — мне так не терпелось сказать об этом, что очередной кусок шоколада пришлось проглотить почти целиком, не жуя. Под вечер злость на Иванова начинала нарастать уже без веской причины, а мысль о том, что уже завтра нам придётся встретиться, неимоверно пугала. — И пиво ненавижу, — на всякий случай добавила я, вставая со стула и собираясь уходить. Ладонь цепко схватила со стола остатки шоколадки и прижала самое сокровенное, чудодейственное и вредное успокоительное ближе к сердцу.

— Забыла добавить, что мужиков ненавидишь! — насмешливо крикнул отец мне вдогонку.

И в общем-то, на данный момент он был прав.

Раз уж завтра мне предстояло показаться в гимназии, я решила сделать хотя бы самый минимум из заданного на дом и, одной рукой копошась в стопке тетрадей, второй быстро взяла оставленный на кровати телефон, чтобы посмотреть время.

Понятия не имею, сколько показывали в тот момент часы. Но время было самым подходящим, чтобы возненавидеть волю случая, патологическое невезение и свою привычку переключать звонки на виброрежим даже дома.

3 пропущенных звонка.

***

Толком объяснить своё решение не перезванивать ему я не могла. Да и как объяснить поступок, основывающийся исключительно на эмоциях и не имеющий под собой никакого логического обоснования?

Хотя если копнуть поглубже, можно было легко подцепить за хвост и вытащить наружу пытающийся ускользнуть в свою глубокую нору страх, юркий и хитро прячущийся за неуверенностью в себе. Я не знала, что бы могла сказать ему. Оправдывалась бы, рассказывая про почти устроенный пожар, бурную истерику и обнаруженные только среди ночи звонки? Честно бы озвучила причины своей обиды или отнекивалась, несмотря на бросающиеся в лицо факты? Пробовала бы свести к шутке нелепую череду совпадений, когда он звонил мне именно тогда, когда я действительно этого не слышала?

Патовая ситуация, и чтобы выкарабкаться из неё, потребовалось бы слишком много сил. Увы, ещё в выходные я уже израсходовала весь имеющийся внутри запал, поэтому теперь решение приходило само собой: продолжать страдать. А заодно вот так уродливо поставить жирную точку-кляксу в происходящем между нами спектакле.

В гимназию я специально пришла одной из последних, из-за чего оказалась в классе за пару минут до звонка на первый урок. Приходилось постоянно озираться по сторонам и внимательно изучать любое открытое пространство, куда должна была скоро ступить моя нога, лишь бы не наткнуться ненароком на Иванова, как выходило это раньше. Бесконечно бегать от него, конечно же, не выйдет, но до зимних каникул оставалось всего лишь полторы недели, и если продержаться это время, то в следующий раз мы увидимся почти через месяц.