И чёрт её дёрнул тявкать под руку, когда я рубил на куски, годные к заморозке, добрую баранью тушу. Всё вышло как-то очень быстро, отточено, скучно. Может, потому что человеческого в Людмиле и не осталось больше, у меня было чувство, что я всего лишь разорвал оболочку и выпустил дух. Никакие ужасные убийства с особой жестокостью ко мне и не липли. Мир отреагировал сходно – на третий день объявили поиск, искали, не нашли. Полиции было как-то плевать, покопались для вида. Лена, конечно, плакала, ну и я плакал, куда ж без того. Там, где Людмила сейчас, она снова невеста и повторяет бессмертное и вечное: «Да». И никакое мясо с червями тут не при чем, никак не возьму в толк, о чем вы все говорите.
Одному жилось веселее. В перерывах между заказами состряпал ремонт, таскал к себе девчонок, снова начал читать. Девчонки бывали нормальные, а бывали хорошие, кто-то бревно-бревном, а завтрак зато, кто-то чуть раз, так деньги на брови давай. Бывали всякие, но вот невесты среди них я не встречал – не та стать, не та ухватка, всё не то. Пробовал рисовать, как это. Невеста плыла перед глазами и скалилась рваным ртом – скомкал, поджег. Пока горело, дразнясь мелькнула в пламени и изошлась на дым. Не будет у меня больше невесты, решил раз и навсегда. А тут Даня. Все эти гримаски, синеватость кожи, солёное, шепотом донских степей напоенное «шо» из ярко очерченного рта. Одна незадача – вообще-то, жених.
Мужики бы содрали шкуру, конечно. И Арсен бы содрал, уж не знаю, было у них там что или нет, всё равно бы содрал. Будто я виноват, что девочки Дане и не нравились никогда. А я суховатый, квадратночелюстной, с мудрой морщиной на лбу. Заберись на колени и ткнись носом в шею – вот какой я. На другом заказе в том же поселке решили поиграть – проходился валиком по ягодицам, затем прижимал Даню к стене, чтобы получился отпечаток. То была детская. Обвёл потом, растушевал – вышел слоненок. Заказчикам даже понравилось, халява.
Впрочем, медовый месяц наш тлел и дурнел, по народной мудрости подпорченный ложкой дегтя. Мальцу нужны деньги, а впахивать ему, разумеется, лень. Канюнченье в ушко, чтоб дал долю побольше, «Димочка, хочу кроссовочки» – и утюги, стоимостью как моя пьянкой побитая печень. Как только мог, смотрел сквозь мутную рябь в толщу счастья, увеличивал долю, покупал кроссовочки, сгребал в охапку, целовал прохладные плечи до слез, пока однажды, в ответ на всё это, не услышал подёрнутое скорбной ухмылкой, усталое, бабье – «Нищета заела».
Дальше молча смотрел, как счастье уходит сквозь пальцы. Как Даня глядит в потолок, вместо того, чтобы расширяющимися зрачками впиваться куда-то в дно моего черепа. Как откуда не возьмись появляется айфон: «Ой, да бабушка подарила». Не выходы на смену без всякого предупреждения, внезапно заболевшая голова, зуб, нога. Кому ты брешешь, любовь моя, а главное, зачем, чтоб мучать меня только. Стало невыносимо. В одно из его появлений, всегда ощущавшихся в теле, будто в космической тьме включили свет божий, я не выдержал. Даня опять кривлялся в свадебном платье моей жены. Рост, ширина плеч, похабная манера топорщить мизинец, затягиваясь сигаретой – если бы шуткой судьбы он был потерянным сыном Людмилы, едва ли подобное сходство было бы возможным.
Ударил свирепо, взаправду. Невеста корчилась, рыдала, под глазом синело, из разбитой губы текла кровь. Не пытался бежать, звать на помощь, бить в ответ. Толком даже не закрывался – чуял вину, паршивец. Вместо лица перед глазами стояло свиное рыло, из светлых волос пробивались бараньи рога. Когда я оторвал его от земли, ухватившись за шею, об пол слабо зацокали начищенные копытца. Красная вспышка и тишина. Я лежу, уткнувшись в подол платья, а Данина окровавленная, стремительно теряющая тепло рука, обнимает меня.
Следакам так и сказал – ребята, черти. Жена моя бывшая, мальчишка этот. Не знаю, чего они за мной бегают. Рядятся в невесту, вынимают душу. Экспертизы признают меня вменяемым, следаки гогочут, мол, симулянт. Хорошо им смеяться, когда черта в глаза не видели. Незадолго до суда теща привела Лену – может, квартиру мою хотели, кто знает. Дочка совсем большая, смотрит на меня, как в скучное кино, мнёт челюстями жвачку, к худым щекам липнет розовый пузырь. Я валюсь на пол и кричу – это белое облако оборок ей к лицу, как никому прежде.
Десять
Когда ты умер, мы остригли волосы. Смерть твоя, страшная, египетская, пришла неожиданно. Смыла со сцены жизни, как дождичек в четверг. Вжались в бархатные кресла, зажмурили глаза, стиснули челюсти. Пытались не быть вслед за тобой – и не смогли. Десять твоих бывших жен, девять усталых тёщ, трое слабых детей. Последние пара приятелей несут гроб у головы, у ног уже какие-то наёмные. Чёрным космосом затянутый, бестобойный мир, горькая сирота, сирая безотцовщина – вот что без тебя стало. Впрочем, пока ты оставался с нами, было намного хуже.
Лисица моя, синица моя, да где там синица, журавль, конечно. На небе журавль. Я седьмая, после меня еще троё. С восьмой застала тебя в ванной, на заходящейся негодованием стиральной машинке.
– Сломайте мне ещё! – сказала грозно, пока она соскальзывала, прикрывая грудь нестиранным полотенцем.
Выпроводили как-то, сели на кухне. Поцеловала в левый глаз, затем в правый. На следующий день подали на развод. С восьмой всё кончилось через месяц – забытый на тумбочке смартфон, третий размер девятой. С этой держались долго – много работала, командировочная. Десятая, в духах и платьях, явилась к ней сама. Сначала скалилась, потом рыдала и грозила самоубийством. Она же и толкнула тебя в окно, собрав свои тщедушные силёнки в грозовую ярость. Посадили, конечно. Вместо десятой с нами остриглась несбывшаяся одиннадцатая. Хорошая девка, до счастья голодная.
Жутче неё плакала только первая – женились молодые, пузатые, с двойней. Дети теперь подростки – мальчик бегает глазами по жёнам отца, в чёрном хороши, горе стройнит. Да где тебе там, детёныш, с таким-то маминым бычьим профилем. Слава Богу, девочка пошла в отца. Хоть что-то в мире осталось ладное, фиалковое.
Всё началось с буквы «ф», она моя любовь, а вовсе не ты. Фабула, фея, фарфор – бархатное фиолетовое фырчание, а не слова. Ладно уж, Фетисов, жаль, не Фёдор, фатальный мой фаворит. За завесой фатина ты далеко, а «ф» ближе некуда, на кончиках губ. Только выдохни, как тогда, на свадьбе, целуя тебя под ивой. Вдали от глаз невесты, моей лучшей подруги, шестой.
– Сдурела, Настя, больной он, – говорила ей с самого начала, а она всё равно позвала дружкой.
Подумаешь, шестой брак в тридцать пять. Когда на небе полыхает любовь, ангелы падают, спалив крылья. Летят сквозь радугу, меняют конфигурацию аксессуаров на голове, обзаводятся штучками между ног. Седьмой брак в тридцать шесть, смерть в сорок. От платья я отказалась, уж больно тошно помнить Настино. Но что уж теперь, своё горе несу, как самурай честь. Позор смыт кровью, навеки. А веки у тебя были дивные, с прозрачными ресницами, хотя сам брюнет. Что-то неуловимо кроличье, красноглазое, беззащитное. Тебе бы расстреливать кого на краю рва сиплой осенью – было б нелепо и так красиво.
Вторая появилась с жутким скандалом. Верещали младенцы, рыдала первая, тесть-военный затеял разговор.
– Мало ли баб, а вот семья, дети, то дело. Ну ты знаешь весь этот мужицкий треп, – говорил Фетисов, отправляя в рот шоколадную конфету, – А я не могу больше, когда любовь прошла, просто не могу. Он ведь и военкоматом пугал, и морду грозил набить. Ну я зассал, конечно, а назад не сдал, нельзя назад было.
– И седьмой раз нельзя будет?
– Да не будет седьмого раза.
Проглотив конфету, Фетисов щурился от удовольствия. Отворачивался к окошку, встречал глазами метеорит окурка, щедрый звездопад от скучного соседа сверху. Кто б знал, что звезда упадет, загадала б желание. Так и «не будет» сбылось бы. Толкнула бы вниз, не дожидаясь десятой – падал бы ярче всех.
