Было воскресенье.

У завалинки одной избы собралось много народу. Были тут и парни, и мужики, и острые на язык бабы. Цветистым кустиком немного в стороне стояли девки, смеялись и поглядывали на парней. Вертелись тут и мы, ребятишки.

В новой сатиновой рубахе, без картуза, сидел в середине на бревнышке Митрий Заложнов. На коленке у него тряслась и пела тальянка. Она казалась маленькой и хрупкой в его тяжелых руках, которыми он еще вчера у казенного амбара играючи подбрасывал двухпудовые гири. Рядом с ним сидел Семка с бутылкой в руках. Семка поднес Митрию полстакана водки, и тот выпил. Тут подошел Лавруха. Митрий поднялся и мутными глазами уперся в него. Парень побледнел.

- Тебе чего тут надо, Мосенок? Прочь отсюдова, выродок! - И Митрий пинком сбил его с ног.

- Идол окаянный! - зашептала рядом тетка Фекла. - Что ему парень худого сделал? Хворого бьет...

- Отца его не любит, - шепотом ответила ей другая баба.

Лавруха поднялся, искоса глянул на девок и молча поплелся домой. Отойдя немного, закашлялся и ухватился за грудь.

Снова переливисто заиграла тальянка. Бойкая вдова Аграфена что-то рассказывала бабам, и они хохотали. Семка, пошатываясь, наливал в стакан водку. О Лаврухе словно и забыли. Некоторые мужики стали уже расходиться. Но кто-то из ребятишек закричал:

- Митрий Мосенок идет!

Тальянка сразу замолкла, и все повернулись в ту сторону, откуда шел Митрий Степанович. Когда он подошел поближе, мы разглядели: на правой руке у него был намотан крепкий сыромятный ремешок, на котором висела стальная наковаленка фунта в полтора весом, на каких в сенокос отбивают литовки 1. (1 Литовка - местное название косы.)

Митрий Заложнов поднялся, поставил гармошку на бревнышко и пошел ему навстречу. Походка у него была тяжелая, открытая курчавая голова упрямо наклонена вперед, огромные кулаки крепко сжаты.

- Убирайся отсюдова! - крикнул он Митрию Степановичу, и шея у него стала красной. - Убирайся, тебе говорят, Мосенок!..

Но Митрий Степанович быком надвигался на него, держа на весу ремешок с наковаленкой.

- За что парня бьешь?! - глухо сказал он. - Бей меня, а парня не трожь!..

- Ты что? - выдохнул Митрий Заложнов и рывком бросился на него.

Но рука с наковаленкой мелькнула в воздухе, и по лицу Заложнова, заливая правый глаз, потекла густая красная струя. Вцепившись друг в друга, они тяжело топтались на пыльной дороге. Затаив дыхание, все следили за каждым их движением, а Санко бегал вокруг них и как безумный повторял:

- Ой, тятьку окровянили, ой, тятьку окровянили!.. Долго топтались они в пыли, стараясь повалить один другого, но никто одолеть не мог. Вдруг все охнули. Из соседнего двора выскочил на улицу Семка с железными вилами в руках и побежал к дерущимся.

- Ой, заколет он сейчас Митрия Степановича! - закричали сзади меня бабы.

Но в это время неожиданно для всех сорвался с места Федор, самый смирный в деревне парень, стоявший рядом со своим отцом, портным Артемием; он отломил от изгороди конец жерди и побежал на Семку так решительно, что тот, завидев его, сразу повернул назад. Все облегченно вздохнули.

Дерущиеся, тяжело дыша, продолжали топтаться на середине улицы. У одного рубаха задралась вверх и оголила половину спины, у другого намокла кровью. Но, видно, оба поняли, что ни тот, ни другой одолеть не сможет, разжали руки и с бранью разошлись.

Взбудораженная Зарека до вечера не могла успокоиться.

Придя домой, я долго сидел у себя на завалинке, смотрел на поскотину с черными солонцами, и на сердце было тоскливо... А ночью мне приснился Семка с железными вилами. Только бежал он не на Митрия Степановича, а на меня. Я закричал, но своего голоса почему-то не слышал.

9. УЧУСЬ ГРАМОТЕ

Лето подходило к концу.

В один теплый день мы с Серегой бегали по берегу Полднёвки. Он похвастался, что знает все буквы. Я еще не знал ни одной, хотя был на год с лишним старше его. Чтобы он не задавался, я наугад начертил палкой на песке непонятную загогулину.

- Какая это буква? - спросил я Серегу, думая поставить его в тупик.

Но, к моему удивлению, он спокойно сказал: "У". Я изумился: оказалось, и взаправду я написал настоящую букву.

Скоро я узнал от Сереги еще несколько букв, а недели через две мать мне сказала:

- Будешь ходить в школу. Хватит бегать-то зря. Восьмой год пошел.

Я сначала обрадовался, а потом приуныл. Говорили, что учительница в школе больно бьет линейкой по голове.

Мать подняла крышку старого, почерневшего сундука и достала холщовую сумку:

- Это тебе, для книжек. Еще весной пошила, только до поры не показывала.

Она ласково заглянула мне в глаза.

Мать любила меня, но нежности своей словно стыдилась. Я не помню, чтобы она когда-нибудь поцеловала меня или погладила по голове; и в этот раз она не обняла меня, не приласкала, но от ее доброго и заботливого взгляда стало легко и радостно на сердце.

Наступила осень.

В деревне закончилась молотьба, и на гумнах выросли высокие ометы свежей, золотистой соломы.

Рано утром, когда в холодном воздухе летали снежинки, я первый раз побежал в школу. На правом боку у меня висела ученическая сумка. Она была еще пустая.

Учиться отдали в Зареке только двоих мальчишек: меня и Гришку. Остальных моих ровесников родители в школу не записали, говорили: "Сохе грамота не польза", Давно была пора учиться Тимке, но его тоже не отдали"

Когда я подошел к школе, все ученики уже давно собрались у крыльца. Но в школу сторож нас не впускал, велел ждать учительницу на улице. Старшеклассники галдели, толкали друг друга, выбегали на середину улицы посмотреть, не идет ли учительница. Мы, новички, держались потише, робели. Третьеклассник Савка нас пугал:

- Учительница-то строгая. Чуть что - без обеда оставит, а то линейкой по башке стукнет.

Услышав снова упоминание о линейке, я совсем притих. Вдруг послышались крики:

- Идет! Идет!

Все сбежались поближе к двери. По улице шла высокая девушка, одетая по-городскому. Подойдя к нам, она поздоровалась. Мы вразнобой ответили:

- Здравствуйте, Валентина Павловна!

Сторож открыл двери, и мы шумно хлынули в школу. Учительница рассадила нас за парты; в одной половине - старшеклассников, в другой - нас, новичков. За всеми партами сидели только мальчишки. Девчонок не было ни одной.

Учительница сняла с головы косынку и белую шапочку, поверх которой была повязана эта косынка, села за столик и стала выкликать наши фамилии: "Озорнин, Заложнов, Савелков, Щипачев, Усольцев..." В ответ звонко летело: "Я - Я..."

Школа в Щипачах была срублена из бревен и мало чем отличалась от обыкновенной большой избы. Она состояла всего из одной комнаты, разделенной на две половины широкой аркой. Но поставлена была школа на самом высоком месте, и в ней всегда было много света, даже в пасмурные дни. Бледноватое зауральское небо стояло у самых ее окон, из которых открывался вид на поскотину и окрестные леса.

Закончив выкликать фамилии, учительница открыла шкаф и стала выкладывать на стол книги и тетради. На столе выросли две высокие стопки. Вскоре у каждого из нас похрустывал в руках новенький, еще не разрезанный букварь. Чистые, линованные в клеточку страницы тетрадей слепили белизной.

- Книгу берегите, не пачкайте, - предупредила учительница.

Она достала из маленькой сумочки белый платок, посморкалась и сунула его обратно в сумочку. Гришка мне зашептал:

- Сопли-то в платочек да еще в сумочку!

В деревне никто в платок не сморкался. Если иной парень и носил в кармане подаренный девкой платок, то только для того, чтобы при случае похвастаться.

К тому времени, когда выпал снег и началась зима, мы уже знали много букв.

Каждую новую букву учительница сперва сама писала на классной доске. Ее рука с кусочком мела быстро мелькала, мел постукивал и немножко крошился. На доске появлялись две буквы: заглавная и, простая, такие же, как в букваре, только больше.