В конце концов они купили синтетическую елку. Правда, ее приходилось опрыскивать, как покойника, жидкостью, имитирующей запах хвои, но она хотя бы не осыпалась.
Он написал по этому поводу небольшое эссе.
Как свету сопутствует тень, так прогресс сопровождается вызываемым им регрессом...
Мать редко хвалила его статьи, а прочтя эту, насмешливо покачала головой. Прогресс - это когда детям живется лучше, чем их родителям, сказала она.
А тогда она нарезала из газет игрушек, развесила по веткам клочья серой ваты, изображавшей снег, и позвала детей из других комнат. Водила с ними хоровод, два притопа, три прихлопа, запевала песню, а малыши, глядя на нее, старательно повторяли.
После встречи Нового года мать принесла домой ведро краски. После первой встречи с живыми узбеками возобновились ночные кошмары Игоря, и, полагая, что их причиной являются впитавшиеся в стены комнаты запахи сгоревшей человеческой плоти, она решила с ними бороться. Сама все тщательно отмыла, отскребла, оштукатурила и покрасила. Запахи на какое-то время пропали.
Не веря себе, она спрашивала Игоря: ведь больше не пахнет, правда? Он послушно кивал, соглашаясь: да, мама, да, больше не пахнет...
И несколько следующих ночей он спал без сновидений.
Но едва стены просохли, запах появился снова. Сначала слабый, потом все сильнее. И погибшие узбеки возвращались в его сны. Он еще сильнее начал плакать по ночам. Мать отчаялась, уже не зная, что предпринять.
Еще она собиралась поменяться с кем-нибудь из перенаселенных бараков. Уже согласна была жить с одной, двумя семьями в одной комнате, но никто не соглашался. Все подозревали здесь неладное: что-то не так, раз сама просит поменяться из отдельной комнаты на общую. К тому же ходили слухи об узбекском бараке как о нечистом месте, где по ночам являются духи сгоревших нацменов.
Много лет спустя мать рассказала ему с подробностями, в лицах, об одном разговоре с соседями, когда, разбуженные его плачем, они стали стучать в дверь и стену, и она вышла к ним в коридор.
- Поймите, Игорек очень впечатлительный, - объясняла мать. - Я же просила всех: не надо рассказывать детям об этом ужасном пожаре! Но кто-то все равно рассказал. И теперь они снятся ему каждую ночь.
- Больно нежный он у тебя, Лариса, - ответила ей соседка Ира, староста барака. - Ты сама виновата, хоть и с высшим образованием. Наши дети сначала тоже плохо спали, и ничего, мы не придавали значения, и они принюхались. Мой Петя тоже плакал ночами, а теперь ничего, прошло. Хоть и помладше твоего Игорька. Что, твой какой-то особенный? И запаха-то уже давно не чувствуется. Она потянула ноздрями, принюхиваясь. - Выветрился почти.
- Ну это ты зря, - встрял ее вечно пьяный муж, недавно демобилизованный из-за тяжелой контузии. - Я до войны на мясокомбинате работал и знаю: вонь от мяса, может, и выветрится, а горелую кость ничем не перешибешь. Это как пить дать.
- Вы как хотите, Лариса Михайловна, - перешла на официальный тон староста. - Вы у нас самая грамотная и потому должны понимать: мы так тоже не можем. Если это будет продолжаться, напишем заявление коменданту, что вы со своим сыном целенаправленно не даете нам спать, и попросим принять экстренные меры...
Заявление было составлено, и вечером муж старосты, как всегда пьяный, носил его по комнатам на подпись. И по ошибке зашел к матери. Она растерянно прочитала, потом закрыла лицо руками. "Так ты чего, не согласна, что ли?" недоумевал тот.
Женщины подписались все, некоторые мужчины подписать отказались.
Мать потом показывала ему это коллективное заявление, она нашла его в своих бумагах.
Там сверху и наискось красным карандашом была начертана резолюция: "Предупредить гр-ку Драгунову Л.М., что ей дается три дня сроку для наведения должного порядка в деле обеспечения ночного сна соседних с ней работников тыла, которые благодаря ей в условиях военного времени могут проспать на работу, иначе она с малолетним сыном, находящимся на ее иждивении, будут существенно уплотнены путем подселения на занимаемую в настоящее время площадь в порядке первой очереди". Неразборчивая подпись и дата: 17 июля 42 года.
Мать старалась убедить коменданта переселить ее в другой барак. "Надо будет - переселим", - сурово ответил тот. Когда отпущенный срок был исчерпан, к ним постучался комендант, за спиной которого теснились соседи, поставившие подписи, и любопытная ребятня.
Но к ним вышел Аркадий Грохолин, только что приехавший со станции.
Он затворил за спиной дверь комнаты и что-то негромко сказал присутствующим. Вернувшись в комнату, он снова стал собираться туда, где уже стоял под парами очередной эшелон.
- Живи спокойно, - сказал он матери. - Вас больше не потревожат.
Еще Игорь Андреевич вспомнил, как соседки уговаривали мать позвать бабку, чтоб "ликвидировать сглаз". После фиаско с заявлением все вдруг стали уверены, будто ее сына сглазили. Мать сначала отмахивалась, но потом согласилась. Похоже, она испытывала неловкость после истории с неудавшимся коллективным заявлением.
Вечером к ним пришла кривобокая, жуткая старуха и сразу стала махать руками над головой Игоря, нашептывая что-то страшное и неразборчивое. Ему запомнился взгляд матери. На ее лице, как в зеркале, отражался его испуг. Она неотрывно смотрела на сына, уже жалея, что согласилась. Когда сеанс закончился, она дала старухе банку тушенки, подаренную лейтенантом Грохолиным. Ворожея обрадованно прошамкала, сразу утратив часть своей мистической жути, мол, надо бы продолжить "сиянсы", чтобы окончательно избавить "младенчика" от сглаза.
Мать промолчала. Больше тушенки у нее не было. Старуха ушла, но в ту же ночь вернулась к Игорю вместе с узбеками. И снова принялась размахивать руками. Оттесненные на второй план, узбеки смотрели на ее пассы - совсем как соседки в приоткрытую дверь - приоткрыв рты. Про Игоря будто забыли. В этом ли заключался ее метод, но в ту ночь он почти не плакал, хотя узбеки не уходили.
12
Когда Полина легла спать, они осторожно вышли на кухню и прикрыли дверь.
- Выпить хочется, - призналась Марина. - Водки у вас не найдется? Прости, забыла: ты ее видеть не можешь. Кстати, меня уже спрашивали, почему?
- В эвакуации я все время болел ангиной. И не помню себя без водочного компресса на шее. Я тогда пьянел от одного запаха.
- Папочка, бедненький... - лицо Марины сморщилось и передернулось. - Фу! Представляю эту колючую и вонючую сырость на шее! Так вот почему я хлещу ее за двоих.
Когда у него впервые заболело горло, мать стала забивать обрезками досок и фанеры щели в стенах и потолке. Дуть переставало, но сырость оставалась, а когда наступала зима, стена, выходившая на север, покрывалась льдом. К ней особенно было приятно прижиматься горячим лбом.
Поднималась температура, и мать ставила ему градусник, через несколько минут вытаскивала и, разглядывая его, старалась сохранить невозмутимость - уже знала, что он за ней наблюдает.
Она уходила на работу, и он сам совал градусник себе под мышку, потом внимательно разглядывал матовый столбик ртути, пересекавший несколько черных черточек над единственной красной.
Однажды он спросил, что эти черточки означают и почему на термометре за окном, который они привезли с собой, их намного больше. Мать усмехнулась и погладила его по голове. "Просто для человека больше не надо", - сказала она.
Он вспомнил ее слова через много лет, когда узнал, что выше и ниже градуировки человека поджидает смерть. От нее нас отделяет лишь узкий интервал в несколько градусов, нечто вроде просвета между лезвиями ножниц, готовых в любой момент перерезать нить жизни.
- ...Потом я перенес осложнение на почки. Писал кровью в горшок, чтоб было понятнее.
Он замолчал, увидев, что ее глаза наполнились слезами.
- Папа, извини. Если тяжело вспоминать, лучше не рассказывать.
- Твоя бабушка пришла в ужас, когда увидела кровь, - продолжил он после паузы, и Марина, успокаивая, положила руку на его запястье. - Но отдавать в больницу не хотела... Я как-то услышал за дверью ее разговор с соседками. Помню, очень ее убеждали, мол, не теряй зря время, роди себе еще одного, раз мужики интересуются. Еще неизвестно, выживет твой Игорек или нет. И все время ей напоминали про лейтенанта Грохолина.
