– Не надо передергивать, – голос Здолбуновича окреп. – Я лишь хотел сказать, что мы занимались общими вопросами, а не деталями организации, предоставив это университету, выдвинувшему идею конференции. Мы помогли изыскать отсутствующие у университета средства, но мы никак не предполагали, что нам придется искать участников мероприятия. Да, я руководитель оргкомитета, но их всегда выбирают из числа тех, кто обладает бо́льшими возможностями в смысле полномочий и финансов. А конкретно вопросами проведения занимался ректор и обращался за помощью ко мне, когда требовалось. Скажем, пишет он мне, что актовый зал университета не соответствует стандартам проведения международной конференции и просит помочь найти другой зал. Я связываюсь с директором городской библиотеки, где у нас приличный конференц-зал, с возможностями синхронного перевода, и решаю проблему. И так во всем.
– Ну наконец-то вы разговорились! Как только дело коснулось вас лично, отметим. Стало быть, главное действующее лицо у вас – ректор. А разве он был на несостоявшемся открытии конференции? Я что-то никого похожего не заметил.
Глаза Здолбуновича снова расфокусировались и стали грустными.
– Нет, он заболел.
– Ушам своим не верю! Глава администрации приехал, а ректор, пусть и больной, не приезжает хотя бы на открытие! Да бывает ли такое?
– Увы, бывает, если человек заболел серьезно.
– Ну, дай Бог ему здоровья. Прошу понять меня правильно, но мне бросилась в глаза одна странность. Дело не только в ректоре. Формально вроде бы ни к чему не придерешься, но на фоне произошедшего, не побоюсь сказать, сверхъестественного события все, в частности, в вашем учреждении, как-то удивительно пассивны и равнодушны. Я думал, у вас здесь, простите, народ на ушах стоит, а на самом деле – тишина и безлюдье, как будто период отпусков наступил.
Семен Брониславович поджал губы.
– Да что же нам на ушах стоять? – пожал плечами он. – Мы ведь в розыске не сильны и не должны им заниматься. На это есть специальные службы.
– Да-да, но всё же… Не скрою, когда я получил приглашение, то был приятно удивлен, что научная общественность именно вашего города проявляет такой интерес к этрускам. Стало быть, в зале следовало ожидать не только мэра, вас, ректора и прессу, но и местную интеллигенцию. Однако ее не было. Похоже, в Южноморске вовсе нет повышенного внимания к теме. Даже в университете. Как вы объясните это противоречие?
– Ну, у нас же не Москва. Где нам взять столько интеллигенции? Пресса и есть наша интеллигенция, – многие, кстати, выпускники университета. Между прочим, директор библиотеки тоже была в зале во время вашего интервью.
– Это приятно. А другие работники библиотеки? А преподаватели и студенты универа? Историки, учителя, наконец? Нет, сколь ни было мало по сравнению с Москвой у вас интеллигенции, она могла забить до отказа тот не очень большой зал. Однако почти никто пришел, из чего я делаю простой вывод, что этруски для вашей элиты… ммм… не очень неактуальны. Тогда я спрашиваю себя: почему именно Южноморск взял на себя инициативу проведения форума?
– Как я говорил, она зародилась в университете…
– Это я уже понял. Я хочу понять, что для вашего города этруски. У вас жил и работал какой-то известный этрусколог?
– Простите, не имею сведений.
– Может быть, ваши археологи сотворили сенсацию и нашли здесь следы пребывания этрусков?
– Не доводилось слышать.
– Что же – вы лично фанат этой темы?
– Как вам сказать… – замялся Здолбунович.
– Так и скажите: не фанат. Что же тогда вас заставило поддержать идею конференции?
– Прежде всего, международная научная значимость темы…
– Но здесь у вас некогда жили народы, упоминаемые еще Геродотом. Почему не они, а этруски?
– Вероятно, они не столь востребованы у историков. Научным обоснованием занимался университет…
– Между тем, сотрудниками вашего университета не написано ни одной работы об этрусках. Это я выяснил еще до приезда сюда. В программе от вас – один доклад, заболевшего ректора. Наверное, он и есть ваш главный этрусколог. Тема доклада: «Этрусские цари в истории Древнего Рима». Ну, в общем, это для средней школы. Нет ли других причин, побудивших город принять форум этрускологов?
– Я их не знаю.
– Тогда скажите мне как руководитель оргкомитета: чем я должен здесь заниматься, если мои коллеги, не дай Бог, так и не объявятся?
– Ну… всё же будем надеяться на лучшее.
– Сколько лично мне надеяться на лучшее? Те два дня, что я еще должен находиться на конференции?
– Думаю, не меньше. Ведь к вам еще могут быть вопросы у правоохранительных органов…
– Я уже ответил на них сегодня. Других ответов у меня нет. – Я поколебался, стоит ли рассказывать Здолбуновичу о Ротове и его странных угрозах футболистам, и решил, что не стоит – уж больно неосновательной фигурой показался начальник управления. – Хорошо, и что же я делаю эти два дня – просто жду?
– Да, как и все мы. Что же касается корректив в вашей научной программе, то, наверное, вам об этом скажут в университете.
– Как-то сомневаюсь. Я сегодня никого еще не видел оттуда. Телефончик ваш мобильный мне можно для связи?
– Да, пожалуйста, вот возьмите визитку.
Когда мы прощались, Здолбунович вдруг свистящим шепотом сообщил мне на ухо, кося уже не просто сильно, а страшно:
– Я тоже не понимаю, что происходит. Все разбежались. Включая мою секретаршу.
– А при чем здесь…
Он приложил палец к губам.
Я вышел от него, как пьяный. Что за чертовщина здесь творится? Неведомым образом исчезли ученые – это не то, чтобы понятно, но, на крайний случай, логически возможно, если не считать истории с заселением. Но по какой причине могли разбежаться сотрудники Здолбуновича? Он бы и сам, судя по его поведению, не прочь сбежать. Один я, как дурак, продолжаю из себя изображать делегата.
Григория в коридоре не было. Тоже сбежал, что ли? Ну, и хрен с ним – сомнительная он охрана. Да и охрана ли? Но мне-то куда теперь идти? Если следовать общей, хотя и непонятной тенденции, моя первая реакция после разговора с вратарем была правильной: вернуться в номер, взять в вещи и – ноги в руки, в аэропорт. А уж задержат там меня, не задержат… Если задержат, то, по крайней мере, появится цель – освободиться, выбраться отсюда. Какова же сейчас моя цель в становящейся всё более кафкианской ситуации, непонятно. Я завис в каком-то пустом, но цепком студенистом пространстве. Мне нужно вновь ощутить почву под ногами. Не отправится ли прямо сейчас в аэропорт, воспользовавшись отсутствием Григория? Вещи? Бог с ними, с вещами. Когда ты видишь, что твоя жизнь превращается в дурдом, надо немедленно покинуть этот дурдом. Даже без вещей.
Но, размышляя так, я стоял на улице без движения. Рождение нового чувства я ощутил в себе: его еще называют словом «ретивое». «Взыграло ретивое». Да, мы все живем именно так – бежим при первом намеке на опасность. Полчеловечества бегает от страха, даже те, кто не двигается с места. Бегут не только физически, но и мысленно, приказывая себе «не встревать». Да разве нормальному, не зараженному вирусом общественной трусости человеку не интересно разобраться, как растворились в воздухе полсотни людей? Та трусость, что подсказывает мне «правильные решения», сродни слепоте к мистической стороне жизни. Непонятно – значит, надо бежать. Мы, писатели, любим только выдумывать непонятные вещи. Но в жизни бежим от них, как зайцы, при первой возможности. Чувство самосохранения развито в нас сильнее, чем ощущение присутствия Бога. А ведь всё необъяснимое – как раз свидетельства Божьего бытия, ибо понятное потому и понятно, что объяснимо. Не жалок ли я, человек с поседевшими висками, стоящий посреди улицы и думающий, как бы смыться подальше от тайны? Как будто, если краешек ее мне был явлен в чужом городе, она меня не настигнет в своем! А если и нет никакой тайны, а просто фантастическое стечение обстоятельств, то как потом избежать позора? Кто-то ведь обязательно спросит: «И что было дальше после того, как ты узнал, что исчезло пятьдесят человек?» – «Я уехал». – «Как, почему?» – «Ну, там было всё как-то странно, абсурдно…» – «И ты не попытался ничего выяснить?» – «Старик, оно мне надо?» – «А-а-а». Вот она – тень позора, в этом коротеньком «а-а-а». Мне ее не избежать и в том случае, если этрускологи столь же необъяснимо вернутся, как и пропали. «А где господин Лосев?» – «А он в тот же день уехал». – «Как – в тот же день? Отчего же не попытался найти нас, ведь он же видел нас в автобусе и гостинице?» – и так далее. Да, меня будут втайне презирать те, кто и сам бы немедленно сбежал, но разве ничтожеству легче от мысли, что остальные – тоже ничтожества? Ничуть не бывало, здесь лишь жалкое самооправдание и ничего больше. Ощущение, что «мы – ничтожества», на самом деле ничем не лучше ощущения, что «я – ничтожество».
