– Что случилось, папка?
Григорий прошёл вперёд и сел за маленький столик, с этого места вёл он когда-то разговоры с бывшими директорами. К сыну старался не ходить, неловко. Но вот пришлось:
– Пока ничего не случилось, но, похоже, готовится провокация серьёзная.
Никита сложил бумаги и убрал в сторону:
– Ты бы поконкретней, папка…
– А я тебе, сынок, сейчас всю конкретику изложу. Ты по какому праву под нож гонишь совхозных коров? Ты с каких пор перестал создавать, а только торгуешь, как жид варёными яйцами: хоть какой-то навар, да остаётся? Свиней продал – я это могу понять, и на собрании людям объяснил, что свинья сожрёт весь совхоз при таких расценках. Ты помнишь? И народ меня понял, только ты, похоже, до сих пор мне не простил, что я общественную комиссию создал на том собрании, и все чушки были учтены, и все рубли тоже. Не перебивай меня! Догадывался я, как ты осенью хлеб продавал, понял, когда вдруг деньги зашевелились, и баба в Турцию, и Прошке долги загасил. Но поздно уже было, ничего не доказать.
– Папка, что ты такое говоришь? Я же приличную зарплату получаю, потому и деньги.
Отец посмотрел укоризненно:
– Никитка, твоя зарплата, что по ведомости, это две моих пенсии. Ну, ладно, чужие деньги считать – только нервы трепать. Ты мне за коров почему молчишь?
– Объясняю. Производство молока убыточно, закупочные цены низкие, себестоимость большая. В итоге на каждой тонне мы теряем… сейчас я найду цифру.
– Почему перед губернатором не ставите такой вопрос о ценах? Как это получается, что в одном государстве тот, кто производит молоко, гол как сокол, а торгаш в магазине пополам водой разведённое за три цены продаёт? Кто-нибудь этим будет руководить, или ваши начальники только в лимузинах с ментовским сопровождением да красные ленточки перестригать?
Никита пытался держаться бодро, но не особо хорошо получалось:
– Папка, тебе этого не понять, существуют экономические законы, которые никакая власть отменить не может.
Григорий Андреевич ухмыльнулся:
– До чего же быстро вы научились под плутовство и жульничество теорию подводить?! А уголовные законы уже не действуют? Кто установил такую цену на закуп? Власть?
Никита развёл руками:
– Бизнес. Предприниматели-переработчики.
Старший Канаков опять за своё:
– Почему их власть не поправила?
Тут Никита допустил промашку, позволив себе высказать в упрёк собеседнику:
– Нельзя. У нас свободное ценообразование.
Григорий вскочил со стула, ударил в стол кулаком!
– Забудь при мне языком трепать! Ах ты, сукин сын! – Канаков поймал сына через стол за конец галстука и притянул к себе: – Как ты кучеряво научился? А ты забыл, как с железной кружкой стояли с братовьями, пока мать корову доит, и ждали, когда каждому прямо из титек нацедит, аж шапку пены ветерком сдувает? Это же молоко, продукт! Недобрый человек это затеял, сынок, и ты в изничтожении народа своего участвовать не будешь, не позволю! – И отпустил галстук.
Долго молчали. Старший Канаков сел ближе к столу сына:
– Никита, мы тебя всё время учили, и когда председателем ставили на собрании: думай об людях прежде всего. У тебя на коровнике со всей обслугой десятка четыре мужиков и баб. Ты, когда скотину увезёшь, как им в глаза станешь глядеть? Ты же их на погибель пустишь. А как жить?
Никита отошёл в угол, у зеркала поправил одежду, отёр лицо.
– Папка, не мы первые идём по этому пути, и никакой трагедии, будут жить подсобным хозяйством, ведь жили же до колхозов.
Слышал Канаков от друзей-товарищей, как живут сегодня в тех деревнях, где не осталось животноводства. Говорят, чины приезжали, не только убеждали, но и ножками топали на начальников, что скот держать невыгодно. Вот и увезли на длинных машинах, последний раз коровий плач слышали. Как же деревня без скотин? Если на ранней летней зорьке не щёлкнет длинный кнут пастуха, не заскрипят воротички в пригонах, не наделают коровы огромных лепёшек по всей улице, не выскочат бабы, прообнимавшиеся на солцевосходе с некстати замиловавшимся мужиком и рысью погнавшие коров вдогонку табуну, – разве это деревня? Так, выселка какая-то…
– Папка, решение принято, завтра придут скотовозы.
Отец промолчал. Где он просмотрел этого ребёнка, которому на роду было написано стать руководителем? И всё для того было, и грамота, и понятие, и людское уважение. Да, времена переменились, но человек с твёрдой верой и упругим характером не стал бы вот так болтаться, как говно в проруби. Что упустил, когда не сказал нужного слова или даже не врезал по шеяке? Как получилось, что его сын мыслит не как крестьянин, не как избранный народом руководитель, а совсем по-другому? Вот за работников, которых придется уволить с фермы, директор уже решил, что будут личным хозяйством заниматься, а ведь отец спрашивал, как он, Никита Канаков, жить собирается после того, как бездарно спустит коллективно нажитое добро.
– Ладно. Твое решение я отменяю сразу как глупое и вредное. Не позволю народ смешить. Но, коли властям наплевать, надо собирать общее собрание и там принимать. А ты как думал? Ты не на своём дворе, хотя на твоём дворе кобель со скуки повесился, а скот это совхозный, и только коллектив решит, как быть.
– Папка, да нет давно никакого совхоза, есть кооператив, хотя вчера мы зарегистрировали ООО – общество с ограниченной ответственностью.
Старший Канаков аж привстал:
– С какой ответственностью? И чем она ограничена? И кто это «мы»? Почему об этом никто в деревне не знает? Обожди: значит, вы – не знаю с кем конкретно, но явно с жуликами – решили погреться возле нашего горя и нашей безграмотности? Это называется в акции превратить нажитое, а потом тихонько прибрать к рукам? И кто тебе эту ООО зарегистрировал? Треплев? Он у меня одного сына в грязь втоптал, теперь за второго взялся!
Григорий Андреевич нервно ходил по кабинету:
– Никита, прямо на завтра назначай собранье и готовься все объяснить народу. Сперва про фокус с акциями, кто тебя научил и кто про это знал. Потом со скотом. Имей в виду, я буду в первом ряду и стану смотреть тебе прямо в глаза. Соврёшь – пройду на сцену и прямо с трибуны скину. Ты моё слово знаешь.
Никита разволновался, щеки горели, в горле пересохло. Он понимал, что сегодняшний разговор, первый по существу серьёзный после реформы совхоза, этим не кончится, отец ущупал его промахи и теперь спуску не даст. Он встал, закурил хорошую сигарету, прошёлся по кабинету:
– Григорий Андреевич, давайте по существу, а то толчем воду в ступе. Нет совхоза, нет кооператива. У работников остались паи, но мы возьмем кредиты и их выкупим, ликвидируем убыточные производства, погасим кредиты и будем спокойно работать.
Старший Канаков едва сдерживал себя, но крепился:
– Добре, товарищ Канаков, переходим к официальным разговорам. Скажите, пожалуйста, а работать вы с чем собираетесь? Коров не будет, свиней уже съели. Я слышал, где-то на Волге один придурок страусов разводит. А что? Одно яйцо – и глазунья на всё ООО. Опять же бабам в шляпы будет что воткнуть. А пухом будете подушки-думки набивать для депутатиков, а то они спят, Христовые, как на вокзале.
Ты кому лапшу на уши собрался вешать, сопляк? Вот тебе моё последнее слово: общество с ограничением прикрой, чтоб и духу не было, это раз. Второе: готовься к собранию, всё чин чином, чтобы доклад по всей сути и предложения. Рекламу сегодня же выбрось, чтоб народ знал. Учти, Никитка, позорить имя своё не позволю, а тебе только соболезную, что живёшь ты на глазах у отца. Компаньонам твоим Чубайсам и абрамовичам повезло, их родители в Святых Землях окопались, не могут детей своих приструнить. А ты у меня в кулаке, сожму – только сукровица выступит, и более ничего.
Встал, ещё раз глянул на сына, как на чужого глянул, отчего поймал какую-то боль в душе, постучал казанками пальцев по полированной поверхности стола, вздохнул и вышел.
Вечером Канаков старший пошёл в Дом культуры, нашёл паренька, которого назвали художником, достал из кармана листок и подал в измазанные краской руки специалиста. Сказал, чтобы к утру щит с текстом висел на рекламной рамке в центре села.
