А потом садился спиной к одинокой на опушке берёзке и вспоминал. Вот трактора пришли в колхоз и пошли по полю один за другим, пять штук, взламывая схваченную щетиной стерни землю и укладывая пласты один к другому ровно и аккуратно. Вот вдобавок к колхозным пришли в деревню грузовики автороты из района, и шофера тоже схватили плицы и стали помогать бабам, а потом избач Фима прибежал со свёртком красного материала, зацепил один край за столб и развернул. Зубным порошком с клеем навечно было написано: «Хлеп – Родине!» Кто-то засмеялся, но водитель уже нагруженной машины взял из рук избача полотнище и на двух воткнутых в зерно лопатах закрепил проволочными скрутками. И никто не осудил избача, наоборот, изувеченный войной Киприян, прозванный Речистым за неумение говорить после контузии, подошёл к Фиме и что-то очень ласковое промычал.

Вспомнил, что песни тогда люди пели, за столом по большим праздникам – это само собой, но ведь трезвые пели, после работы идёт народ с сенокоса, уже солнце село, темнеет, позади день на жаре, и норма в два раза, и платьишки просолели от пота, а одна вдруг запевает: «Вон кто-то с гороньки спустился, наверно, милый мой идёт. На нём защитна гимнастёрка, она с ума меня сведёт». И уже подтягиваются отставшие, и расслабляются напряжённые, спалённые работой лица, и морщины пропадают, открывая красивые и честные лица: «Его увижу – сердце сразу в моей волнуется груди. Зачем, зачем я повстречала его на жизненном пути!». Григорий Андреевич улыбнулся своим мыслям, он тоже долго не мог понять, почему люди поют, ведь и есть только-только досыта стали, и живём ещё кое-как, избушки под дёрном, работа вся на плечах, в руках вилы, литовка, лопата, верёвочные вожжи от пары гнедых… А потом он понял: люди войну забывать стали, война сделалась прошлым даже для тех, кто не дождался своего кровного и теперь уже не ждёт. Четыре тех года народ прожил молчком, на работу молчком, на принудиловку за карман колосков, на могилки в след своей тощей коровы, везущей на дровнях маломальский ящик с иссохшим тельцем так и не виденного отцом ребёнка – только молчком, потому что плач вынет последние силы. Это знали все.

А в семидесятые зажили, а дальше ещё лучше. И заработки пошли приличные, и сельпо стало попроворней, и дома начали катать, да не как-нибудь, а крестовые, с маленькой горенкой, с тёплыми сенями. Совхоз миллионером стал, мощнейшая техника пришла в деревню. Канаков тяжело вздохнул. Вот до сих пор всё ему было понятно, всё по той самой диалектике, которую три вечера подряд втемяшивал ему учитель истории на политзанятиях. А потом что случилось? Отчего это сытый и обеспеченный крестьянин стал отворачиваться от партии, стал коммунистов критиковать? Отчего молодёжь плюнула на деревню, и хоть на подхвате, но в городе? Почему это рабочий класс вдруг стал сторониться своего вечного союзника, закрыли всякое строительство на селе, а на партсобрании секретарь райкома убеждал, что это временное явление, надо нефть и газ добывать. Вот освоим Севера, потом заживём, а пока про ремень и очередную дырку в нем. Нет, не всё так просто, а вот в чём суть – не хватало ума Григорию, чтобы понять.

…Ещё раз прошёл вдоль поля – добрый хлеб, надо подсказать Никитке, что пора молотить. Несколько колосьев сорвал осторожно, положил в карман – сыну для убедительности. «Москвич», поскрипывая, вышел на ровную дорогу и покатил в сторону дома.

Канаков старший готовил двор к зиме, просмотрел рубленый много лет назад пригон, где в холода стояли корова, летошний телёнок, пяток овечек с рогатым бараном. В дальнем углу за высокой перегородкой притон для поросёнка, летом за пригоном, подальше, чтоб не воняло, а потом надо перегонять, иначе вес скинет. Тут же седало для курей, несколько ящиков из магазина к стенке приколочены, для несушек. На хороших кормах, да в тепле – и петух будет нестись, не только курица. Просмотрел пазы, где мох выпал либо воробьи повытаскивали – доколачивал купленной на складе паклей, мох нынче не дерут, не умеют, да и моховые озера пообмелели и усохли. Приставил лестницу, залез на крышу, осмотрел шифер, не лопнул ли где, не подняло ли ветром. С лестницы увидел, что к дому подъезжает грузовик, газончик-самосвал, разворачивается и задним ходом к воротам.

«Кого там нелёгкая принесла?» – беззлобно подумал Григорий и пошёл к калитке. Шофёр, молоденький парнишка, его опередил:

– Дядя Гриша, зерно развожу на паи. Стелите полог, я вывалю, у меня список большой на сегодняшний день. – И кинулся открывать ворота.

Канаков остановил:

– Не спеши. Я гляну.

Встал на колесо, подтянулся за борт, глянул. Отборная пшеница, чистая, хоть сейчас засыпай в жернова. Прямо с колеса спросил:

– И много развёз?

Парнишка беззаботно махнул рукой:

– Не. Троим вот такую, а там многие своим транспортом получают, из другого склада.

Григорий крикнул:

– Матрёна, я не скоро, без меня обедай. – И шофёру: – Поехали на склад.

В огромном ангаре несколько человек нагребали мешки. Григорий подошёл, сунул руку в ворох, в ладони размял горсть зерна: пшеница с щуплыми зёрнами подгона, влажная, уже согрелась. Все остановили работу, интересно, по какому случаю здесь отец председателя?

– Иван, – обратился Канаков к ближнему: – Тебе на три пая сколько приходится?

– Если по тонне за пай, как в договоре, то, получается, три тонны.

Канаков показал на старенький мотоцикл с прицепом:

– И ты их собрался на своём «ижаке» увезти?

Иван засмеялся:

– Ты шутишь, Григорий, мне кладовщик велел насыпать шесть центнер.

Григорий кивнул и пошёл к кладовщику. Тот, заметив нежеланного гостя, водитель ему уже всё обсказал, хотел выйти через ближние ворота, но Канаков крикнул:

– Ефим Кириллович, я же тебя всё равно найду, так что обожди, и поговорим принародно, потому что один на один я тебя могу нечаянно зашибить. Ты какую труху людям на паи выдаёшь?

Ефим Кириллович, вечный заведующий зерновым складом, щуплый и юркий мужичишка, делал вид, что тщательно охлопывал пиджак, хотя пиджак уже стоял от пыли и грязи:

– Какую – какую?! Что велено, то и даю.

Канаков подождал, пока соберутся люди:

– А кто велел? Говоришь, председатель? У тебя и распоряжение есть, или вы друг у дружки на доверии?

Ефим Кириллович насторожился:

– На словах.

Канаков нажимал, толпа уже начала ухмыляться:

– Как же ты, материально ответственное лицо, мог пойти на раздачу зерна без распоряжения? Ладно. Обожди, Ефим, у тебя с уборки ещё рация должна остаться. Айда, вызови мне председателя.

Вся толпа переместилась к весовой. Через хрипы и свист Канаков услышал знакомый голос.

– Сынок, ты сейчас где? Так вот, сворачивай все дела и крупной рысью на зерновой склад, тут тебя люди желают видеть.

– Какие люди, папка, ты с какой стати оказался на складе? Тебе зерно уже должны привезти.

Канаков подмигнул собравшимся:

– Повторяю: на складе ждём, и чтоб без игрушек.

Бросил трубку и вышел из избушки. Окинул складской ток: сколько ворохов тут лежало в добрые годы, когда всё засевалось и всё свозилось сюда. Деревня жить переходила на склад, здесь столовую открывали, комбайнёров возили кормить свежим и горячим, а не болтанкой в термосах. Пока они щи хлебали да пельмени ели, за них на комбайнах где шофера, где механики, а у многих свои сыновья на подножках стояли: «Тятя, дай, я тоже…» Некоторые отцы доверяли, потому что проверены ребятишки, чай пили не торопясь, со вкусом.

– Не боишься, Мишку одного оставил? – спросит мужа супружница, она тоже тут при складе.

– У меня, Феша, об нём дум больше, когда его в три часа ночи дома нет. А с мостика он не упадет, будь спок!

Тысячи тонн зерна пропускали, и всё уходило, и людям машинами сваливали на ограду натуральную оплату. Вот как сегодня ему чуть не свалили.

Новенькая «волга», легонько качнувшись, остановилась у весовой. Никита выскочил, явно обеспокоенный. Отец взял его под локоток – Никита знал, это плохая примета: