– Звони, да, будь по-твоему, звони, звони хоть куда! Хоть бы сразу на тот свет звони, зазвонись! но если Глеб уже мертвый в какой-нибудь канаве валяется, как тебе хочется воображать, а тебе оно хочется! то торопиться и заморачиваться со звонками уже некуда. Он труп, и от твоих истерических сцен Глеб живее не сделается, а если же жив-здоров Глеб наш, в чем я не сомневаюсь ничуть, то адрес свой он знает, не дурачок ведь какой-нибудь, сообразит, я думаю. Верно? Глеб наш все-таки человек разумный, прямоходящий, гомо сапиенс, не зря эволюционировал ведь, Глебушке уже не пять лет, додумается, как до дома доехать! Я вон с детсадовского возраста один-одинешенек по проселочной дороге километровку отмахивал, когда мы в области жили, и ничего, не умер, а там и дворняги, и волчье…

– Сволочь ты! Ну, если что с Глебом случилось, я тебе глаза твои выцарапаю или лучше расскажу этим темным, что ко мне заявлялись, где ты отсиживаешься, поджав хвост, пускай они тебе головомойку хорошую устроят, а то я устала, устала как безбожница, как последняя тварь устала, что долги твои из меня трясут! И алиментов Глеб от тебя уже третий месяц не видит, ни рубля, ни копейки паршивой! Ему и работать, и учиться приходится, он как собака уставший, измученный, ни отдыху, ни продыху, а ты все на свою малолетнюю шалаву промотал!

Акстафой крикнул:

– Ну все, хватит! Ты Глеба еще в зоопарк сдай, там за ним обеспечат уход надлежащий, он же у нас вымирающий вид, а хочешь портить парня – флаг в руки!

И бросил трубку, а потом сразу снял с рычагов, опустившихся и звонко поднявшихся, и Акстафой знал, знал наперед, знал с определенностью, подобно библейскому пророку, что она ему перезвонит и будет перезванивать, пока последнее слово не останется за ней – и не успокоится, пока все не изольет на него, до конца, до последнего словечка – но сейчас ему просто хотелось остаться в одиночестве. Акстафой глянул в зеркало и торопливо последовал за пришедшими следователями в кухню.

В продушенном куревом помещении стояла нестерпимая жара, и Данила расстегнул милиционерскую куртку и снял шапку.

– …здрасьте, товарищи, – пробормотал Акстафой.

– И вам того же, – ответил Ламасов.

Акстафой смахнул с табурета невидимые соринки и присел, он потянулся к спичечному коробку, сунув очередную сигарету в рот, но ощутил странно-бесчувственный взгляд Ламасова.

– Я нервничаю… можно?

– Нежелательно, но если невтерпеж – то бог с вами, курите. Вы меня не помните, правильно? – спросил Ламасов.

Акстафой кашлянул:

– Хоть убейте… Да, скверно сказал. Но сейчас не вспомню.

– Я к вам в начале октября наведывался, в штатском, мне Ефремов сказал, что у Рябчикова новый квартиросъемщик.

– Да-а, ну. Это я был. И что?

– Меня Варфоломей Владимирович зовут, если захотите обратиться, а следователя – Данила Афанасьевич.

– Ну, я припоминаю вас.

– Вот и хорошо.

Ламасов вытащил из кармана влажной куртки кассетный диктофон, щелкнул по кнопке, открыв слот, вдвинул кассету и закрыл, включил запись, и бесшумно закрутились валики, пока Ламасов коротко и ясно, в своей манере, так что заученные слова от зубов отскакивали, объяснил курящему, вспотевшему, нервничающему Акстафою права и обязанности, возложенные на него законом как на лицо, свидетельствующее по делу об убийстве.

– …ваши показания могут быть использованы в качестве доказательства даже в том случае, если вы откажетесь от них в дальнейшем – это ясно?

– Да, да. Мне все ясно как день божий.

– Скажите, вы сегодня спиртное употребляли?

Акстафой бегло сощурился и тряхнул головой.

– Нет, не употреблял, ни сегодня, ни вчера… И я редко пью.

Ламасов кивнул.

– Если еще кто дома – то зовите их, пусть не прячутся, нам все уши и глаза потребуются, если мы хотим убийцу поймать.

– Никого со мной. Ни души, я один проживаю. Жена с сыном отдельно.

– Ну хорошо. Тогда имя ваше… напомните? Алексей, верно, а отчество?

– Да пожалуйста, Алексей Андреевич я.

– А теперь, Алексей, по порядку расскажите, что помните?

– По порядку? По порядку… по порядку…

– Да.

– По порядку? Ну, вы меня с толку сбили. Какой тут порядок!

Данила, стоящий с шапкой в руках, жестким голосом сказал:

– С того, что первым на ум приходит, начните, а там уж поглядим, что к чему.

Акстафой поглядел на следователя, потом на Ламасова, но тот только сухо глядел на него с отстраненно-холодным видом, и глаза его быстро судорожно вращались из стороны в сторону.

– Что-то не так?

Акстафой отвел взгляд.

– Глаза у вас… как маятник в часах.

– Это врожденное, – сказал Ламасов. – Наследственный нистагм, но бояться нечего. Вернемся лучше к тому, что вы видели или слышали. По порядку или, как сказал Данила Афанасьевич, что первое на ум приходит. Сосредоточьтесь, в данную минуту вам ничто не угрожает. Это самое безопасное место на земле.

Акстафой задумчиво покачал головой, и по спине его, между лопаток, разлилось тепло, приятное, на мгновение он забылся.

– Голоса помню… на лестничной площадке. Мужские голоса, и вроде голос Егора Епифановича узнал, хотя точно не скажу.

– А еще чей голос узнали?

– Да я спросонья был, не уверен даже, что это Ефремов был.

– Ссорились?

– Нет, только позже, когда уже в квартире у Ефремова.

– О чем говорили, вы расслышали?

– Слышал, еще бы… конечно, почти дословно, тут ведь стенки тоньше бумаги, ненароком услышишь, когда так орут.

Данила спросил:

– Сколько, Алексей, по-вашему, там было человек? Двое, трое?

– Вот уж не знаю, но по голосам, вроде бы, двое.

– Ефремов и еще один?

– Да, пожалуй… Ефремов кричал, а вот другого я почти не слышал, но ведь к кому-то же Ефремов обращался, верно?

– Может, по телефону говорил? – допустил Ламасов.

– Нет, не по телефону. Это точно, хотя телефон звонил.

– Да? Когда именно? До или после стрельбы. До или после того, как вы слышали разговор на лестничной площадке.

– Я в туалет просыпался. Перед ночной сменой отсыпался. И слышал голоса на лестничной площадке. Думал, может, это соседи с первого этажа курят на пролете? Они частенько, вы бы им замечание сделали, ведь запрещено в общественном месте хотя сейчас никто на первом не живет, у нас прорыв трубы…

– Ближе к делу, Алексей.

– Я из туалета вышел,  а потом в кровать вернулся – и тогда зазвонил телефон…

– Где?

– У него.

– У Ефремова?

– Да, у Ефремова.

– За стенкой.

– За стенкой, где ж еще.

– И долго звонил?

– Кажется, минуту-две.

– Ефремов не отвечал?

– Вроде нет. Потом просто прервалось.

– Ну, хорошо, а что дальше?

– Потом зазвучали голоса у Ефремова.

– Сразу?

– Нет, попозже. Минут через пять-семь.

– А вы не уснули? Бывает, только голову на подушку – и тут же в сон. Могло больше времени пройти, как вы думаете?

– Да бог его знает, вот не ручаюсь за себя. Знаю только, что я услышал, как в квартире Ефремова они друг друга костерят, или, по крайней мере, Ефремов костерил другого, а другой то ли молчал, то ли шуму не хотел поднять, а потом вдруг стрельба. Раз-два и готово! Прям как в кино. И тишина, жуть, тишина, а я брысь – с койки прочь, как крыса в сточную канаву! Перетрухнул не на шутку, да и дело нешуточное, и я так отсиделся минуты две-три, не меньше, пока у меня руки да ноги не перестали ватными быть, и бегом звонить в милицию, а когда осмелился к глазку подойти, у Ефремова в квартире уже покойницкая тишина стояла, а дверь нараспашку осталась открытой, и мне показалось, что лежит в коридоре кто-то… а я думаю, это просто-напросто игра света, что мерещится мне! но я до того еще услышал, прямо из комнаты моей, через стены аж, как мужик какой-то с грохотом и топотом вниз по этажам ломанулся, что черт из табакерки. Я, значит, отдышался и перекрестился, и сперва Ефремову попробовал позвонить по телефону, но никто не ответил. Я не верил, что его труп там лежит, но высовываться, чтобы проверить – мне духу не хватило, страх взял. Тогда я уже и набрал милицию, родную нашу.