Есть люди, живущие сегодняшним днем. Есть те, кто нацелен на будущее, а есть такие, кто живет прошлым, в нем находит утешение, черпает силы, улетает туда в мечтах. Все три повести Ивана Сергеевича Тургенева (1818–1883) в этой книге – возвращение в переливающуюся всеми красками, наивную, прекрасную, незабываемую юность.

В начале 1840-х годов молодой Тургенев путешествовал по Европе. Впоследствии этот беззаботный период жизни он вспоминал как самый лучший и не раз возвращался к нему в поздних произведениях. Три повести из этого тома написаны в период с 1857 по 1872 годы, и каждая по-своему автобиографична, если, конечно, считать автобиографией не внешние события, а внутреннюю жизнь сердца.

В них почти нет сюжета. В самом деле, попробуйте пересказать «Асю» – что получится? Молодой русский барин путешествует по Европе, там он знакомится девушкой. Она всей душой влюбляется в него, но ее чувства такие сильные, что отпугивают молодого человека. Или вот попытка краткого пересказа «Первой любви»: юноша, почти мальчик, влюбляется в ветреную молодую девушку. Она играет его чувствами, дразнит, гонит и снова привечает. Юноша случайно узнает, что на самом деле эта девушка – возлюбленная его отца. Или «Вешние воды»: молодой русский барин путешествует за границей, он знакомится с хорошей итальянской девушкой, предлагает ей руку и сердце. Он думает, что хочет жениться на ней, но когда встречает яркую роковую женщину, то забывает о невесте. Сюжета как такового в повестях нет, потому что на самом деле это элегии, написанные великолепной прозой. Их нужно читать просто потому, что они невероятно красивы.

Распространено заблуждение, что «тургеневская девушка» – это какое-то неземное, оторванное от жизни существо, наделенное идеальными чертами. «Нечто и туманна даль». Но прочитайте повести. На самом деле девушки в них решительные, властные и бескомпромиссные. Они чересчур эксцентричны, чересчур страстны, их чувства сбивают с толку романтичных, созерцательных героев. Девушки обладают таким напором, что не дают возможности возлюбленным разобраться в себе.

Все лирические герои Тургенева кажутся слабовольными на первый взгляд, но, если присмотреться внимательнее, их нерешительность объясняется безупречным благородством, совестливостью и отвращением ко всему пошлому, плоскому. И никто не умеет так любоваться Женщиной, почти обожествлять ее, как тургеневские герои. Так что было бы справедливо ввести в оборот понятие «тургеневский мужчина».

В повестях Тургенева есть томительная, сладостная надежда на счастье, которую каждый человек испытывал хотя бы однажды в жизни. Его книги, наверное, самая удачная в мировой литературе попытка передать всю полноту чувств в сиюминутных движениях сердца, в солнечном свете сквозь листву беседки, в бликующей глади воды, в какой-то небесной душевной чистоте.

– Мне было тогда лет двадцать пять, – начал Н.Н., – дела давно минувших дней, как видите. Я только что вырвался на волю и уехал за границу, не для того, чтобы «кончить мое воспитание», как говаривалось тогда, а просто мне захотелось посмотреть на мир божий. Я был здоров, молод, весел, деньги у меня не переводились, заботы еще не успели завестись – я жил без оглядки, делал что хотел, процветал, одним словом. Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя. Молодость ест пряники золоченые да и думает, что это-то и есть хлеб насущный; а придет время – и хлебца напросишься. Но толковать об этом не для чего.

Я путешествовал без всякой цели, без плана; останавливался везде, где мне нравилось, и отправлялся тотчас далее, как только чувствовал желание видеть новые лица – именно лица. Меня занимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея1 возбуждал во мне ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не сошел в дрезденском «Грюне Гевёлбе»2. Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне мешала. Зато лица, живые, человеческие лица – речи людей, их движения, смех – вот без чего я обойтись не мог. В толпе мне было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я любил смотреть, как эти другие кричат. Меня забавляло наблюдать людей… да я даже не наблюдал их – я их рассматривал с каким-то радостным и ненасытным любопытством. Но я опять сбиваюсь в сторону.

Итак, лет двадцать тому назад я проживал в немецком небольшом городке З., на левом берегу Рейна. Я искал уединения: я только что был поражен в сердце одной молодой вдовой, с которой познакомился на водах. Она была очень хороша собой и умна, кокетничала со всеми – и со мною, грешным, – сперва даже поощряла меня, а потом жестоко меня уязвила, пожертвовав мною одному краснощекому баварскому лейтенанту. Признаться сказать, рана моего сердца не очень была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству – чем молодость не тешится! – и поселился в З.

Городок этот мне понравился своим местоположением у подошвы двух высоких холмов, своими дряхлыми стенами и башнями, вековыми липами, крутым мостом над светлой речкой, впадавшей в Рейн, – а главное, своим хорошим вином. По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!»3 – а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах. Я любил бродить тогда по городу; луна, казалось, пристально глядела на него с чистого неба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо душу волнующим светом. Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово «Гретхен»4 – не то восклицание, не то вопрос – так и просилось на уста.

Городок З. лежит в двух верстах от Рейна. Я часто ходил смотреть на величавую реку и, не без некоторого напряжения мечтая о коварной вдове, просиживал долгие часы на каменной скамье под одиноким огромным ясенем. Маленькая статуя мадонны с почти детским лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами5, печально выглядывала из его ветвей. На противоположном берегу находился городок Л., немного побольше того, в котором я поселился. Однажды вечером сидел я на своей любимой скамье и глядел то на реку, то на небо, то на виноградники. Передо мною белоголовые мальчишки карабкались по бокам лодки, вытащенной на берег и опрокинутой насмоленным брюхом кверху. Кораблики тихо бежали на слабо надувшихся парусах; зеленоватые волны скользили мимо, чуть-чуть вспухая и урча. Вдруг донеслись до меня звуки музыки: я прислушался. В городе Л. играли вальс; контрабас гудел отрывисто, скрипка неясно заливалась, флейта свистала бойко.