Первой ее жертвой стал отец. Конечно, упоминая о нем в разговорах, она не говорила, по какой причине эта постоянная, неизбывная жажда мучила ее.

Она всегда была избалована его вниманием – любимая дочка. Но со временем то доверие, то душевное единение, что сложилось между ними, стало вырождаться во что-то иное. Его внимание перестало быть отеческим. Она заметила это лет в тринадцать, когда вопросы пола встают особенно остро и болезненно, пока природа пытается превратить неуклюжее тело куколки в прекрасную бабочку. Когда ты наиболее уязвим и чувствуешь себя особенно гадким утенком. Сначала это были просто прикосновения, поцелуи в губы на ночь, все это она списывала на свое слишком буйное воображение. Это сейчас она знает, какую роль в этой вечной игре имеют прикосновения, взгляды, полутона голоса. Лишь повзрослев, она поняла, что так смущало ее в этих незатейливых проявлениях отеческой любви – запах его желания. Его нельзя скрыть, он пропитывает, обволакивает, заполняет, окрашивает каждый жест, каждый взгляд в совершенно особые тона. Он пропитывал их отношения, вызывая в ней отторжение и какие-то странное смятение.

Мила не понимала, как реагировать на это. Ей не с кем было поговорить. Да и о чем, собственно, говорить? Что, если она ошибается, и эта ошибка разрушит ее семью? Ведь, по большому счету, ей не в чем было его винить. Пока ей не исполнилось шестнадцать.

В то лето Мила, как обычно, приехала домой на каникулы. Она не видела родителей почти год. Если в прошлые года она приезжала домой после каждого триместра, то со временем эти побывки становились все реже. Но на лето остаться в школе она не могла, и приехать пришлось. После короткого пребывания дома Мила даже пожалела, что все это время упорно игнорировала семью. Было видно, что мама скучала. Оставшись с тираном-мужем один на один, она заметно сдала: похудела, и ее совсем еще молодое лицо изрезали преждевременные морщинки. За тот месяц, что они провели вместе, она посвежела, и даже их вечные взаимные придирки уступили место совершенно не свойственной их отношениям душевности. Пока не приехал отец.

Мать стала нервной, под глазами опять залегли глубокие тени, лицо осунулось, и вид у нее был совершенно несчастный, будто она постоянно плакала. Хотя вида она старалась не подавать.

В тот вечер он пришел пожелать ей спокойной ночи и, как обычно, впился длинным, совершенно не отеческим поцелуем в губы, а потом вдруг прижал ее всем телом к кровати:

«Моя Милен, красавица Милен…» – выдыхал он ей в губы, обхватив лицо нервными дрожащими руками.

От его напряженной фигуры, тяжело навалившейся сверху, исходил страх, он был весь пропитан этим постыдным страхом. Она видела, как в его глазах он стремительно сплетается с каким-то необузданным желанием. С каким нетерпением срывал он с себя маску благопристойного отца семейства, показывая свою истинную, животную жажду во всей ее низости и цинизме. Единственное, что она чувствовала в этот момент – оцепенение, от того, что не могла осознать происходящее. Казалось, это просто сон, кошмар. Она с силой стала толкаться, упираясь руками ему в грудь. И вдруг лицо его, раскрасневшееся, с горящими безумными глазами, вмиг исказилось гримасой бешенства. В глазах сверкала сталь, а губы гнулись в почти волчьем оскале. Не понятно, как ей удалось вырваться из его хватки, но, вырвавшись, она бежала, не останавливаясь.

Пришла в себя Мила на скамейке. Прохладный ветер успокаивал пылающее лицо, приводя ее в чувства. Она не понимала, где она, и что происходит. Чувствовала только саднящую боль в ногах, и только сейчас поняла, что выбежала из дома босая. Она еще долго сидела так, не зная, куда пойти. Мысль о том, чтобы вернуться домой – пугала.

Через несколько часов ее нашла мама. Она подошла к ней, сняла с себя халат и, накинув дочке на плечи, молча села рядом. Они долго сидели, просто глядя перед собой, пока горизонт не подернулся розовой полоской света, словно открывая тяжелые ото сна веки, чтобы пропустить в мир свет солнца.

– Мила, – начала она тихо, глядя на свои переплетенные пальцы, словно не могла поднять на нее глаза, – я должна сказать тебе… это сложно, но думаю настало время для этого разговора.

– Мам, – как бы извиняясь, перебила ее Милен, – не надо, ты не должна…

– Просто послушай, ладно, – она обхватила своими теплыми ладонями руки дочери и долго смотрела на них, словно не могла начать. – У нас с папой долго не было детей. Мы все перепробовали, но чуда не произошло. И тогда мы решили взять ребеночка из приюта. Мы долго все обдумывали, долго собирались с мыслями и силами, чтобы сделать это серьезный шаг. И вот, под Рождество в нашем доме появилась ты, – мама улыбнулась куда-то в пустоту перед собой. Воспоминания на мгновение расслабили морщинки на ее лице. Она не смотрела на Милен, которая, открыв рот, во все глаза таращилась на нее. – Ты всегда была и будешь светом нашей жизни. Ты – наша дочка. Не важно, кто тебя родил. Мы твои родители. Просто… – она, повернулась, наконец, к Милен, продолжая нервно сжимать ладони дочери в своих руках. Ее глаза отчаянно метались по растерянному лицу Милы, пытаясь поймать ее взгляд, но, встретившись с ним, она тут же отводила глаза, словно не могла смотреть на дочь. Не могла, потому что чувствовала свою вину. Милен только сейчас поняла, почему мама настояла, чтобы она поступила в закрытую частную школу. Тогда, в четырнадцать, ей казалось это предательством. А сейчас – милосердием.

Разрезав пламенеющий горизонт, им на встречу прорвался ослепительный солнечный луч, заставивший обеих прищуриться, прикрывая ладонями лицо, не в силах смотреть на огромный красный диск, выкатывающийся из-за края неба.

Милосердие. Тогда это казалось ей именно милосердием. Почему из всего, что могла тогда сказать ей мать, было именно это признание? Повзрослев, она стала понимать, это была лишь слабая попытка оправдаться. Ведь не Милу она тогда защищала, нет. Она защищала свой мир, тот образ идеальной семьи, который с таким трудом создавала все эти годы. В тех кругах, в которых они вращались, подобные сделки с совестью были почти нормой. Единственное, за что Милен была благодарна матери, кроме, конечно, крыши над головой и любви, в которой старалась воспитывать дочь, что этим признанием она разорвала кровные узы, связывающие ее по рукам и ногам. Как только призрак инцеста перестал маячить на горизонте, превратив отца из папы в мужчину, она сломала его первым. Больше ни разу он не посмел к ней прикоснуться. И уже не смел покинуть ее. Она выжигала его изнутри в собственной страсти, со стороны наблюдая его агонию. И это ощущение власти – упоительное, всеобъемлющее, – дарило ей наслаждение. Больше никогда и ничто не возбуждало ее сильнее.

Ей было всего шестнадцать, а ее сердце уже было отравлено обидой, незаслуженным стыдом, что ужасали ее совсем еще нетронутое юное сознание. Даже после его смерти Милен не смогла простить то недоверие к мужчинам и жажду мщения, что он разбудил в ней своим вероломством.

Эти воспоминания об отце, были лишь свидетельством того, что ее ненасытный демон не удовлетворится нелепыми доводами и уже не позволит ей отпустить намеченную жертву. Он – мужчина, а значит – виновен. И уже совсем скоро она докажет ему это.

Эта игра, эта жажда подчинения, стала для нее своеобразным аналогом любви – уродливым суррогатом, превратив ее из объекта любви в орудие возмездия.

Она лежала в постели и чувствовала, как знакомый жар разливается по телу, рискуя затопить сознание. Она рывком села на кровати и, поднеся к губам прохладный стакан, сделала пару глотков. После чего быстро залезла под одеяло и закрыла глаза, стараясь прогнать из головы все мысли до одной. Скоро ей это удалось, и она провалилась в сон.

* * *

Утром Милен совершенно не выспалась и пришла к столу самой последней.

– Доброе утро, – промямлила она сонным голосом и уселась на свое место.

– Плохо спала, моя дорогая? Ты выглядишь уставшей, – с тревогой в голосе спросила Тереза.