И прочитала еще один стих:

Машины были покрыты маслянистой пылью, которая поблескивала, когда по ней скользил слабый свет лампы. Калит тяжело дышала, спеша по узкому коридору, то и дело уклоняясь от свисающих с потолка черных узловатых шлангов. Нос и горло саднило от металлического привкуса спертого, неподвижного воздуха. Посреди разверстого чрева Корня она чувствовала себя словно в осаде неведомых, безграничных сплетений ужасных тайн. И все же эти неосвещенные, заброшенные коридоры стали ее любимым прибежищем – она прекрасно понимала, что ее выбор продиктован многочисленными самообвинениями.

Корень звал потерянных, а Калит в самом деле была потеряна. Не в бесчисленных извилистых коридорах, не в громадных залах тихих, застывших машин, среди дыр в полу, не прикрытых плитами, среди хаоса металла и шлангов, торчащих из не закрытых панелями стен – нет, за месяцы блужданий она нашла безопасный путь. Все дело в беспомощном, безнадежном замешательстве, охватившем ее дух. Калит – не та, кем ее хотят видеть, и переубедить кого-либо невозможно.

Она родилась в племени на равнине Элан. Там выросла – из ребенка в девушку, из девушки в женщину – и ничем не выделялась, не обладая никаким даром или неожиданным талантом. Замуж вышла совсем юной, через месяц после первой крови. Родила трех детей. Она почти любила мужа и мирилась с его легким разочарованием, когда красота юности сменилась усталостью материнства. И жила, честно сказать, той же жизнью, что прожила ее мать, вполне представляя – без всякого ясновидения – все, что ждет впереди: медленное увядание тела, потерю гибкости, все более глубокие морщины на лице, обвисшие груди и беспощадно слабый мочевой пузырь. Однажды она не сможет ходить, и племя бросит ее умирать в одиночестве, ведь все умирают в одиночестве, так было всегда. Эланы понимают больше, чем оседлые народы Коланса с их могилами и погребальными дарами, со слугами и советниками, которым перерезают горло и укладывают в проходе к склепу – слугами за пределом жизни, слугами в вечности.

Все равно каждый умирает в одиночестве. Простая истина, ее не следует бояться. Духи, прежде чем вынести приговор, ждут, что человек – в одиночестве умирания – сам вынесет приговор себе, прожитой жизни; и если обретет покой, то и духи явят милосердие. Если же бешеной кобылой брыкается больная совесть, духи знают, что делать. Наедине с собой душа не может лгать.

Это жизнь. Совсем не идеальная, немного несчастливая. Из нее можно слепить какое-то подобие достойной жизни, даже если выйдет нечто бесформенное и бессмысленное.

Калит не была ведьмой. У нее не было духа шамана, так что ей не стать наездницей Крапчатого Скакуна. И когда пришел конец ее жизни и жизни ее народа – в то утро ужаса и насилия, – у нее остался только позорный эгоизм: не хотелось умирать, хотелось сбежать от всего.

Это никак не сочтешь достоинством.

Достоинств у нее не было.

Дойдя до центральной спиральной лестницы – со ступеньками слишком низкими, слишком широкими для человеческих ступней, – она начала подъем, дыша все громче, поднимаясь этаж за этажом, прочь от Корня, к нижним палатам Питальни, где воспользовалась подъемной платформой, вознесшей ее по вертикальной шахте мимо бурлящих чанов с грибами, мимо загончиков, набитых ортенами и гришолами, и остановившейся на нижнем уровне Утробы. Здесь Калит накрыла какофония молодняка: шипение и крики боли во время ужасных операций – ведь горькая судьба предопределена; и, немного отдышавшись, она поспешила дальше по этажам ужасного шума, вони отходов и паники, блестящей, как масло, на шкурах извивающихся со всех сторон фигур – фигур, на которые она избегала смотреть, зажав ладонями уши.

От Утробы к Сердцу, где пришлось идти мимо громадных стражников, не обращавших на нее никакого внимания; если зазеваться, они могли просто ненароком раздавить ее. Воины Ве’гат, стоявшие по бокам главной платформы, были вдвое выше ее, а их таинственная броня напоминала о громадных машинах Корня далеко внизу. Из-под богато украшенных решетчатых забрал виднелись только клыкастые пасти, изогнутые в жуткой ухмылке, как будто их чрезвычайно радовало их главное предназначение. Даже больше, чем охотники К’елль или стражники Дж’ан, настоящие воины к’чейн че’маллей пугали Калит до глубины души. Матрона рожала их в огромных количествах.

Следовательно, близится война.

А то, что каждый воин Ве’гат доставляет Матроне ужасную боль, появляясь на свет в потоке крови и вонючей слизи, неважно. Необходимость, как давно усвоила Калит – самый жестокий хозяин.

Ни один воин не остановил ее, когда Калит прошла по платформе; через дыры для когтей в каменном полу струился, обдувая Калит, холодный воздух – прохлада на платформе, видимо, должна была остудить природный страх к’чейн перед появлением платформы, поднимающейся со скрипом и визгом через этажи Сердца к Глазам, Внутренней крепости, Гнезду Асиль и жилищу самой Матроны. Впрочем, Калит поднималась одна, и механизмы работали без особого шума: слышался только свист ветра, который постоянно создавал иллюзию падения, даже когда платформа двигалась вверх; и пот на руках и лбу быстро остывал. Калит уже дрожала, когда платформа притормозила и остановилась на нижнем уровне Глаз.

Стражники Дж’ан стояли у подножия спиральной лестницы, ведущей в Гнездо. Как и воины Ве’гат, они не обращали на Калит внимания – наверняка знали, что она идет по вызову; а даже если и нет, то не видели в ней никакой угрозы для Матроны, которую рождены охранять. Калит была не просто безобидна; она была бесполезна.

Горячий вонючий воздух окутал ее липким плащом, когда она с трудом начала подниматься по ступенькам к владениям Матроны.

На площадке стоял на часах последний стражник. Проживший не менее тысячи лет, Бре’ниган, тощий и высокий – даже выше воинов Ве’гат, покрытый многослойной чешуей в серебристой патине, был похож на привидение в выбеленной солнцем слюде. В разрезах глаз невозможно было разглядеть ни зрачков, ни радужек, а только мутную желтизну и катаркты. Калит подозревала, что стражник слеп; впрочем, двигался Бре’ниган с идеальной точностью и даже с гибким изяществом. Длинный, чуть искривленный меч в медном кольце на бедре стражника – а кольцо наполовину было погружено в кожу – был длиной с саму Калит; клинок казался керамическим, пурпурного оттенка, и только безупречное лезвие отливало серебром.

Калит приветствовала Бре’нигана кивком и, не дождавшись никакой реакции, прошла мимо.

Она надеялась… да нет, молилась; и, подняв взгляд на к’чейн че’маллей, стоящих перед Матроной, увидела, что их только двое, и совсем упала духом. Ее чуть не захлестнуло отчаяние. С трудом удалось унять дыхание в сжавшейся груди.

За че’маллями, огромная на своем помосте, Матрона Гунт’ан Асиль волнами излучала страдание – в этом она ничуть не изменилась, но сейчас Калит ощущала исходящую от громадной королевы какую-то скрытую горечь…

Лишь теперь раздерганная, расстроенная Калит обратила внимание на состояние двух к’чейн че’маллей: на серьезные, полузалеченные раны, на беспорядочную сеть шрамов на боках, шеях и бедрах. Оба выглядели голодными, измученными до крайности, и их боль отозвалась в сердце Калит.