Пауза.
– Человеку.
Пауза.
– Это кто ж человек-то?.. Он?.. – Ерофей чуть взглянул на ханта.
Пауза.
Родион прикрыл глаза.
– Н-да… – протянул Ерофей. – А тогда ж кто ты будешь?
Пауза.
– Прохожий.
Пауза.
– Странник вроде?.. Странный человек?.. – повторил Ерофей.
Пауза.
– Вроде.
Колька, затаив дыхание, во все глаза смотрел на Родиона. Так же внимательно, волчонком, смотрел на Родиона младший отпрыск Ерофея – рыжеволосый пятнадцатилетний Спиридон.
– А ежели не отдам? – усмехаясь, спросил Ерофей.
Пауза.
– Лучше отдать, – по-прежнему очень спокойно сказал Родион.
Пауза.
– Жалко. Теперь ведь оно мое, добро-то.
Родион чуть прикрыл глаза.
Пауза.
– А может, отдать? – Ерофей посмотрел на сыновей. – По-божьему… По-справедливому…
И тут не выдержал длинный, с руками до колен, Петр. В бешенстве задохнулся:
– Я ему сейчас отдам!.. Мать его!..
Он одним длинным прыжком кинулся на Родиона, чтобы смять, задушить. Родион сделал неуловимый выпад – и Петр отлетел, рухнул, ударившись о круглый торец сруба.
Все замерли.
Василий Соломин медленно потянулся за слегой. Ерофей покосился на него, едва заметно шевельнул пальцем. Василий замер на месте. Соломинские девки с ужасом и восхищением смотрели на Родиона. Колька был в восторге. А в глазах хантийки светилось откровенное обожание.
Петр медленно поднялся, вытер кровь на скуле, тупо поглядел на ладонь.
Ерофей очень ласково спросил:
– Получил, Петруша?.. Поделом тебе!.. Нельзя обижать странника… Вот Господь тебя и наказал. Правильно наказал!
Ерофей вдруг оживился и даже повеселел, повернулся к ханту Федьке:
– Эй ты, Божий волдырь! Так и быть – забирай свои хвостишки!
Федька не двигался, дрожал от страха.
– Иди, иди, косоглазый, не бойся!
Федька посмотрел на Родиона. Тот слегка склонил голову. Федька, продолжая дрожать, бочком пошел в амбар. Там он схватил в охапку связки беличьих, куньих и собольих шкурок, засеменил обратно.
Ерофей Соломин протянул руку, вытянул из охапки пару соболей.
– Парочку-то оставь, пил, однако ж, водочку-то…
И он, не глядя, швырнул в амбар мягкие, струящиеся на лету собольи шкурки.
Федька, подхватив не сводящую с Родиона влюбленных глаз дочь, рванул с соломинского двора.
Ерофей с улыбкой взглянул на Родиона:
– Вот и все, и делов-то. Господи! Тьфу!.. Прошу в дом, справедливый человек… Хлеб-соль завсегда найдутся и чарочка к ним!
Родион, подыгрывая ему, в той же интонации ответил:
– Спасибо, хозяин… Некогда мне. Поспать… и дальше ехать надо.
– А на чем поедешь-то?.. Сломал ты свою байдовину.
– Починить можно.
– И воротца сломал.
– Ворота тоже починить можно.
Ерофей согласно кивнул:
– Можно… А поспать, что ж? Места много… Уложим… – Он коротко глянул на Василия, на Петра, с ненавистью глядевших на Родиона: – Заходи, не бойся…
Родион чуть усмехнулся и, прихрамывая, направился к дому.
Ерофей отсек взглядом девок, пошел открывать «гостю» дверь.
Колька, оценив ситуацию, бросился со двора.
Ерофей открыл дверь, сказал Родиону, поклонившись:
– Проходи, раздевайся…
– Я так, – сказал Родион, не снимая полушубка. – Не отошел еще, семь суток на морозе.
– Откуда ж пожаловал, если не секрет?
– Из Тобольска.
– Борзо! – удивился Ерофей. – За семь-то дён… От Тобольска до нас тыща верст будет. Шестнадцать гусиных перелетов. Да, смелый ты человек. Величать-то тебя как? А то пропадешь, и поминать не знаем, кого…
Петр в это время оказался почти за спиной Родиона. В руке у него был тяжелый серебряный штоф с водкой. Ерофей посмотрел на него, но приказа в его взгляде еще не было. Ему еще хотелось поговорить.
– Родионом звали.
– Наливай, Петруша, – обратился Ерофей к старшему сы-ну. – Выпей с Родионом. Прости его с Богом.
Петр, поморщившись разбитой скулой, налил Родиону полный стакан водки. Налил себе. Они выпили без улыбки, глядя друг другу в глаза.
Ерофей глянул на среднего сына:
– Теперь ты, Васятка.
Другой сын налил Родиону и себе по полному стакану. Родион выпил и с ним.
– А теперь меня уважь, Родион!..
– Многовато будет.
– А ты поешь… Закуси…
Они выпили. Ерофей запил квасом. Родион бросил в рот грибок. Оглядел стол, избу, пузатые комоды, сверкающий золотом угол с иконостасом.
– Богато живете.
– Тайга кормит… – скромно ответил Ерофей. – Ежели кто работает.
Родион усмехнулся:
– Видал я вашу работу.
– Это ведь там, в России, в городах… собьются в кучу людишки-то и рвут друг у друга, вот им не хватает… А у нас здесь – простор, воля… Мы ведь как любим: чтоб нам – никто и мы – никому.
– Это точно, – снова усмехнулся Родион.
Тепло и водка сморили его. Больше всего ему хотелось упасть и тут же заснуть. Но он держался. Держался из последних сил.
– Да-а-а… – погладил бороду Ерофей. – Однако ж смел ты, Родион… Ох и смел… Один… в тайге…
– Мне тайга не самый страх…
– Ну не скажи-и… Тайга – она у-у-у… И зверь задрать может, и в полынью провалишься, а ежели человек какой недобрый встретится… И найти некому… Зимой снежком заметет, летом в болото утянет… Наша сторона для пришлого – проклятая земля! Это мы обвыклись за двести лет…
Петр снова очутился за спиной Родиона… Василий посмотрел на Ерофея.
В это время во дворе вдруг кто-то запел. Могучий, но заметно осипший хриплый бас выводил:
Тебя я, вольный сын эфвра-а-а-а…
Хлопнула дверь в сенях.
Возьму в надзвездные кра-я-а-а…
В избу ввалился поп. От порога он пробасил:
– Мир вам, православные… Новопреставленные… младенцы…
Поп был пьяница, озорник и, по-видимому, расстрига. Сейчас его трепал сильный колотун, трясущимися руками он пытался развернуть бумагу.
– …новопреставленного… младенца… – Поп так и не смог развернуть бумагу, посмотрел на Ерофея и наугад ляпнул: – Егория?
– Нет, батюшка, – ответил Ерофей.
– Аграфену? – не задумываясь, выпалил поп.
– Нет.
Поп сдался. С ненавистью посмотрел на водку. Сквозь зубы сказал:
– Накропи влаги, православный! Страшусь, душа на небо отойдет!
Ерофей с готовностью налил полный стакан водки, подал попу:
– С Богом, батюшка.
Поп, забыв перекреститься, еле поймал ртом стакан в трясущейся руке, с жадным отвращением выцедил водку. Двумя пальцами поймал ягодку бруснички. Закусил.
– А новопреставленный младенец, батюшка… через двор.
Поп посмотрел на Ерофея и, подмигнув, склонил голову направо, как бы спрашивая – там?
Ерофей, тоже молча, утвердительно склонил голову.
Поп пошел к двери.
В сенях снова раздался его бас, теперь уже значительно окрепший:
И будешь ты ца-а-арицей ми-и-ира-а!
Подруга первая моя-а-а!
Ерофей склонился к окну, проследил за попом, пока тот не дошел до калитки, потом обернулся к сидевшим за столом.
Те курили. Молча. Напряженно. Только потрескивали сгоревшие до пальцев окурки.
Ерофей медленно выговорил:
– Ты, Родиоша, не робей, мы люди хорошие…
– Сейчас в Сибири все хорошие люди на каторге! – ответил Родион и привстал, не в силах бороться со сном. – Ладно, соснуть надобно!
Он снял с себя полушубок, свернул его, бросил на лавку под иконами.
Все трое уставились на его тюремную куртку с бубновыми тузами.
– Каторжник… – прошептал Василий.
– Вона что, Родион… – протянул Ерофей. – Значит, ты с тобольской ярмарки утек…
Родион укладывался на лавку.
– Может, и оттуда.
– Один?.. Аль еще кто с тобой?
– Может, один, а может, и еще кто со мной, – спокойно ответил Родион.
