В бабкину комнату на Малой Московской я переехала в середине сентября.
Митя повернул голову. Посреди потока, распавшегося надвое, мы смотрели друг на друга. Кажется, я шагнула первая. Неловко и скованно он сделал шаг навстречу. Люди, обходившие с двух сторон, касались плечами. Не сговариваясь, мы пошли рядом. Я прислушивалась к себе, пытаясь понять. Странное чувство поднималось из глубины. В нем не было ни радости, ни печали, как будто неожиданная встреча, о которой я не помышляла, относилась не ко мне, а к моей жизни, как может относиться случайная встреча с давно потерянным из виду дальним родственником. Я шла, не поворачивая головы и, глядя вперед, загадывала дома: серый, угловой, когда дойдем, распрощаюсь. Мимо серого дома я шла, теряя решимость. Что-то мешало мне, не давало произнести слова. Митя заговорил у розоватого.
"Я писал тебе, однажды. Прилепил, как договорились". С трудом я вспомнила о записке, сгоревшей в моей горсти. "Я подал документы. Давно. Три месяца". Я пожала плечами. Дальние родственники живут в разных точках земли. "Здесь не могу, задыхаюсь". Митя сказал и откашлялся, словно глотнул неловко. "И куда же ты?.." - я попыталась представить его точку. "Поеду? - он переспросил, усмехаясь. - Ну, как там, обычно, сначала - Рим". Огромный купол поднялся над городом. Я видела толпу, запрудившую площадь, неразличимое море лиц, над которыми, качаясь из рук в руки, плыл запаянный наглухо свинцово-дубовый гроб. Счастливо спасшиеся епископы, наряженные в праздничные распашонки, стояли на широком балконе, вспоминая о чудесном спасении. "Если они не выпустят..." Митя сморщился и махнул рукой. "От этого не умирают", - я сказала жестко. "Да, - он сказал, - большинство, конечно, таких, как ты". Дом, выходящий на перекресток, снова выпадал серым. "Ну, что ж..." - я повернулась прощаться. Митино лицо было старым. Сетка морщин стягивала щеки и лоб. Болен - я отметила равнодушно. "И что, ты думаешь, они выпустят?" - "Думаю, нет", - он ответил ровно, как о чужом. "Тогда зачем подавал?" - я, правда, не могла взять в толк. "Подавал-то давно. Теперь - ситуация другая". Так же ровно, не повышая голоса, он объяснил: получать выездные - завтра. Последние месяцы все шло как по маслу. Собственно говоря, разрешения давали всем. Какая-то негласная договоренность по международной линии, наши обязались выпускать, те - что-то такое взамен. Дебелая баба разговаривала благожелательно, только что не желала счастливого пути. Неделю назад ему позвонили - попросили занести дополнительную бумажку, ерунда, не хочется и рассказывать, дело не в ней, он махнул рукой. Явившись, он заметил - что-то новое. Нет, баба не сообщала об отказе, однако косилась в угол - дурной знак. Он заподозрил сразу, дома взялся за приемник. Кажется, "Голос Америки", неделю назад договоренность нарушилась, конечно, по нашей вине. Широковещательно не трезвонят, но те, кто является за документами, получают отказ. Он обзвонил: все, как один, без исключений.
Я слушала внимательно. Тяжелая радость поднималась со дна. Она разливалась все шире и шире, дрожала, как темный ил. "И что же, никакой надежды?" - я спрашивала высокомерно. "Последняя - на них, - Митя глядел беззащитно, тогда, когда вызывали, они сами намекнули, что желают от меня избавиться. В конце концов, это их обязанность - идеологически чистить гражданские ряды". "У живущих здесь единственная обязанность - ненавидеть, - я сказала: помнишь, ты когда-то, я запомнила". - "И - что?" - Митя смотрел, не понимая. "Они - тоже здесь живут". У серого, загаданного дома горел светофор. Включили зеленый, и поток машин, мгновенно взявших с места, двинулся в сторону площади узкой горящей полосой. Тысячи полос, сгорающих над землею, пересекали поваленный город из конца в конец. В зареве октябрьского вечера я думала о своем единственном желании - вернуться в бабкину комнату и лечь. "Последнее время я думаю о том, что скоро стану старухой". - "Не кокетничай, - Митя поморщился, - в твоем исполнении разговоры о старости - безвкусица, впрочем, ты никогда не отличалась безупречным". Не отвечая, я пошла прочь. Если бы сейчас, за моей спиной, прямой от ненависти, раздался взрыв, даже тогда, Господь свидетель, я бы не обернулась.
Я шла и видела город, изрезанный огненными полосами. Полосы зияли, как шрамы, кровоточили огнями. Кто-то невидимый, управляющий светофорами, пускал и тормозил потоки машин. Тьма укрывала дома, зияющие подворотни, расхлябанные створки дверей. Обломанные пласты штукатурки крошились под ногами, когда, не сворачивая в бабкину улицу, я пошла мимо. С ужасающим хихиканьем, щекочущим изнутри, я думала о том, что он зря надеется. На этих, изувечивших город, ни в чем полагаться нельзя. "Надо же, намекнули, обещали, дали понять..." Чужая старуха, попавшаяся на дороге, отшатнулась испуганно. Кажется, я бормотала вслух. Никто никуда не выпустит, плакал его бестселлер, я представила цветастую книжку, которой не будет. Нелепо и глупо предполагать сбой в их отлаженном механизме, сам же сказал, документы - на общих основаниях. Хотели бы выслать, не стали бы - три месяца. "Так, - я остановилась, вспоминая, что-то не то, странное, в больных глазах". Собирая оскудевшую память, я пыталась вспомнить тот разговор. Мало-помалу, восстанавливая по клочку, я убеждалась в том, что никакого обещания не было. Митя выдумал сам. Выдуманное обещание не вязалось с его лицом, иссеченным морщинами.
"Те, кого высылают, - мертвые. Мертвые не могут стариться. Те, кто умирает, остаются молодыми". Вперед и вперед, свернув на Садовую, я шла, не останавливаясь. Теперь они не убивают, позволяют жить. Долго живут одни старухи, исполненные ненависти, но до самой смерти благодарные за все. "Старые ведьмы!" - я сказала и остановилась. Ведьма, колдовавшая над котлом, в котором шипела свежая кровь, требовала русалочий язык - за помощь. "Нет, - я сказала, - нет, от меня не дождетесь! Мне - ничего не надо, а значит, и не за что платить". Холодной рукой я взялась за сердце. Оно молчало, словно было иссохшей жертвой, замурованной в пустом глиняном сосуде.
Оглянувшись по сторонам, я увидела, что стою у Юсуповской ограды. За редкими прутьями виднелся старый дощатый павильон. Сквозь широко распахнутые ворота выходили последние пары. Они двигались степенно и медленно, как под водой. Сад притягивал, манил беловатыми скамейками. Темные кроны деревьев колыхались, как море, дрожали всеми листьями, ходили волной. Я вошла и, свернув в аллею, опустилась на скамью. Под толщей воды сиделось тепло и покойно. Закрыв глаза, я думала о сестрах-русалочках, которым нет дела до человечьих страстей. Высоко над головой, собираясь чешуйчатой стаей, они плавали в кронах деревьев. Поднявшись, я пошла в глубину, оглядываясь внимательно. Где-то здесь, за кустами скрывалась клумба, украшенная обломком статуи. Холодными глазами я обшаривала газоны, надеясь найти. Я помнила место, как будто украшала сама: голова юного принца, отколовшаяся от туловища во время бури.
Беловатый бюст, вознесенный на тумбу, стоял у самого павильона. Ко мне он был повернут затылком. Из боковой аллеи, похрустывая гравием, я выходила, заглядываясь внимательно. Клумба, полная поникших цветов, окружала тумбу по периметру. Я обошла и села напротив. Белые глаза того, кто стоял на Почаевской площади, закрашенный могильной серебрянкой, глядели в пустое пространство мимо моих. "Если Митя на них надеется, значит, у этого ему придется просить", - я не успела усмехнуться. От пруда потянуло осенней гнилостью. Тошнотворный запах подгнивающих бархатцев стлался от клумбы по земле. Закрыв глаза и силясь не дышать, я слушала хруст гравия. Три грузовика, похожие на фургоны, медленно двигались по аллее. Объезжая деревянный павильон, они направлялись к площадке, украшенной обрубленной статуей. Грузовики доползли до клумбы и, развернувшись к ограде, выпростали толстые шланги. Зажмуриваясь все крепче, я не двигалась с места. "Нет ничего такого... ничего такого... что не знала... не знала заранее..." Тошнотворная жижа, готовая бить струями, урчала внутри фургонов. "Там, в Почаеве, их много, много людей..." Сад, не огороженный стеной, был безлюдным и пустым. Одна я сидела пред глазами, белевшими под защитой изготовившихся шлангами говновозок.
