⠀

⠀

Однажды случилось это злополучное утро. Тогда вы с первыми лучами солнца отправились на пляж. Ты любил её, ты боготворил её. Может быть, даже и жил ─ тоже для неё. Не знаю. Ты носил её на руках, дрожащих от страсти, ты запутывался в её растрёпанных ветром волосах. Ты с боем доставал для неё солнечный луч и звезды с неба, волновал море, просил птиц быть чуть тише. Прижимался к фарфоровым рукам.  Любил её, как, наверное, полюбил бы всякий заблудившийся в жизни странник. А потом, ближе к обеду, вы сели в отрезвляюще-прохладную электричку, погрузились в бьющиеся о стены сквозняки, и тут же заснули, счастливые и уставшие. После этого ты больше никогда не видел Ровену, случилось страшное ─ её заколдовали контролёры. Когда ты проснулся, на месте Ровены возле тебя и изумрудной корзинки для пикника сидела кошка. И ты принёс эту кошку домой.

Я сказала тебе: эта драная сука не станет жить с нами. Ты сказал: станет.

Мне пришлось смириться. Я кормила твою кошку, с любовью (неискренней, конечно) полировала твою блажь ─ пляжный бриллиант из сверкающей шерсти. Я соглашалась с тем, будто она ─ все твои редкие часы свободы, твои драгоценные минуты счастья, которые должна запускать я, пока ты никак не можешь примириться с их тонкокостным, звенящим механическим нутром. Я заказывала для неё лучшие консервы. Я разрешала ей быть центром вселенной в рамках нашего дома, нашей кровати; давала право обвиваться вокруг твоей шеи, будто тысячи брызжущих смертоносным ядом змей. Ты оглаживал её спину, голову, бёдра, заглядывал в глаза, и я не была против, я не была против. Ты робко целовал её в переносицу, а меня ─ не целовал никогда. Может быть, от неё исходил аромат моря. Я, знаете ли, не имею привычки обнюхивать чужих кошек.

Возможно, я всё же была против.

Когда я поддавалась мимолётному порыву и чисто машинально запускала пальцы в её мягкую, чуть свалявшуюся серебристую шерсть, она с поразительной, совершенно немыслимой для столь маленького существа яростью вгрызалась всеми своими когтями и зубами в мою руку. Теперь почти все мои отболевшие сквозные линии жизни, мысли и чувства, почти все отметины, оставленные острыми предметами ─ кровавые отпечатки твоей подруги, воспалённые последствия твоей пляжной интриги. Стоит ли удивляться бесчисленности способов невозможности указать тебе на твою оплошность? Стоит ли удивляться, что ты не слышал моих пустотных криков, а главное ─ совершенно не хотел слышать их? Во мне ─ шерстяной ком. Это энтропия. А может, обычная аллергия.

Не надо было вам туда ехать.

Мы жили вместе с кошкой очень долго. Даже слишком долго. Кошки вообще долго живут. А люди, которые ведут себя, как и ты, живут не так долго. Когда тебя подкосила страшная болезнь, кошка лежала вдоль всей твоей спины. Кошки многое понимают. Когда страшной болезни и всего остального у тебя уже не было, ─ когда тебя самого уже не было, ─ кошка сидела на подоконнике, смотрела в одну точку (очевидно, невозврата) и страшно кричала. Мне тоже хотелось ─ до боли. Но я не могла. Кошки многое не понимают.

Я повезла твою кошку на море, чтобы утопить её и покончить с этим. Ровно через сорок дней, всё как полагается. Я посадила её в изумрудную корзинку для пикника, которая осталась ещё от той вашей поездки. Кошка не сопротивлялась, не кричала, была поразительно покорной. Будто и сама ждала конца. Мы сели в электричку, я заснула. Когда проснулась, повсюду сновали, нашёптывая проклятия и заклинания, эти контролёры: мрачные, быстрые, будто огромные кладбищенские вороны, требовательно ищущие падаль. Я хотела сказать, что всё, мол, в порядке, у меня есть билет, но не могла сказать больше ничего. Ровена плакала, трясла меня и истерично вопрошала, где ты. Я молчала.

Она притащила меня в свой дом, и её мать сказала ей: эта драная сука не будет жить с нами, а Ровена ответила: мама, это не кошка, это кот.

Её мать кормит меня ─ лучшими, конечно, консервами, ─ и часами вычёсывает мне свалявшуюся шерсть, которую по ночам заплетают в комочки бледные искрящиеся шары, влетающие в форточку откуда-то слева, со стороны Луны. со стороны сердца. По ночам я лежу у Ровены на голове, прижимаюсь к ней боком, будто стараюсь отплатить ей за все годы аналогичной заботы о тебе, и, когда её начнёт сжирать ещё неизведанная, неуловимая и мгновеннейшая из хворей, я буду первой, кто станет в нежном исступлении топтаться своими крохотными мягкими лапками по её тонкому фарфоровому животу. Стану лежать на рубцах, растекаться вдоль шрамов. Она будет плакать и спрашивать у меня, почему ты выбрал стать ей котом, вместо того, чтобы просто стать ей всем.

В такие вот моменты мне всегда было что сказать ей насчет причин, по которым ты не смог стать для неё всем, но ответить мне было нечем, пусть я и честно отвечала ей собой. И я терпела её жалкие прощальные слёзы, отзывалась на твоё прохладное, как ветер поздней осенью, имя, послушно выла ночами в окно, когда всё закончилось… А вы каким-то обманным, страшным путём всё же воссоединились ─ то ли в раю, то ли в этой чёртовой электричке этим злополучным утром.

Вы оба такие замечательные люди, вы так друг другу подходите. Ты любил её, она тебя тоже любила. Лучше бы вы, конечно, не ехали на пляж в то утро. Может, было бы гораздо лучше, если бы в этой истории не нашлось места для меня. Хотя… Для меня теперь и так нигде нет места.

Не надо, не надо было тебе с ней туда ехать. Не надо было.

Но, на случай, если вы всё же в раю, хочу оповестить: твоя несостоявшаяся свекровь из рая уже очень скоро повезёт меня к морю ─ кажется, наконец-то топить. Думаю, не надо объяснять, что мне очень хорошо известно, чем всё это дело кончится.

февраль-март 2021 г.

Существует такое поверье, что столкнуться со своим двойником ─ к смерти. Но смерть уже состоялась, она проникла в каждый угол, повсюду оставляя частичку себя, всюду ─ свойский и приятный гость, и, когда его двойник взял в руку с чересчур знакомыми часами сыпучую горсть тёмно-рыжего цвета, к горлу подкатила скользкая тошнотворная глыба сырой рыбы ─ он словно не мог удержать эту мысленную рыбу, распадающуюся на детали, внутри себя; да и что такое «себя»?

Он прибыл на похороны отца издалека, шесть часов самолётом; старика он не видел, пожалуй, с десяток лет ─ тот так давно и перманентно болел, что перестало необходимым летать туда и обратно лишь для того, чтобы убедиться, что никогда уже не узнает, не почувствует ничего, не сообразит, что и кто ему на ухо кричит: он уходил по этой не имеющей конца тропе так медленно и долго, что казалось, не уйдёт никогда, и, когда ушёл по-настоящему, словно свернув за поворот, это показалось банальным обманом и неописуемой детской обидой ─ никто никому не обещал жить вечно, сколько его помнили, но умирать вечно было обещано этой своей бледной гримасой неузнавания, долгим размеренным угасанием, спокойным медленным спуском вниз по лестнице с бесконечным количеством ступенек ─ однако нет, конечным. Всё конечно, всё кончено.

Двойник был одет точно так же, как он: бледно-голубая, почти что белая, клетчатая рубашка (он тоже не смог заставить себя надеть чёрное; смерть ─ это игра в одни ворота, в честное, в белое, в новое и чистое, и так повсюду чернота), джинсы и остроносые ботинки. Даже не переодевался после самолёта. Лицо, может быть, было другим, подумал он ─ двойник оказался небритым, уставшим, каким-то серым, как пепел, как осиное гнездо.