Закончилась война. Выжившие в ней мужчины возвращались к своим семьям: кто-то на одной ноге, а кто-то целый и только в шрамах. Но, всё же они были дома, и здесь их с радостью принимали такими, какими они стали. Большинство же женщин с повзрослевшими детьми стояли поодаль и с болью наблюдали за немногочисленными процедурами долгих поцелуев. Слёзы радости встречающих женщин отзывались слезами горести и зависти у тех, кому некого было встречать, к кому не приехал и не приедет муж, сын, брат.
Я видел все эти церемонии и не понимал тогда, зачем, почему всё так происходит, кому это нужно, кто виноват в том, что у одних детей снова есть папа, а другие никогда не произнесут такого слова.
Не помню, какие чувства и мысли были у меня по поводу возвращения нашего отца, но отчётливо до сих пор вижу посветлевшее в последние дни лицо мамы. Она нам ничего не говорила, ждала, но не знала, приедет отец или нет, и, если приедет, то когда это будет. Но, надежда у неё была, и она изнутри освещала её лицо.
Было лето, и мама, в каком-то неизвестном мне красивом платье, то выбегала на улицу, то снова возвращаясь в дом, крутилась перед зеркалом и нежно гладила по головкам, потом, поцеловав нас со Славиком, снова выбегала на улицу. У неё было ощущение, что вот сегодня или завтра приедет наш папа, и, главное, не пропустить бы этот момент, быть начеку.
А я, вспоминаю, был в каком-то «разбрызганном» состоянии: вроде бы чего-то ждал и в то же время не представлял себе, кто такой папа, как он выглядит и как он появится возле дома: пешком, на машине или как-то по-другому? Будет ли он один или с каким-нибудь другим солдатом?
И вот тот памятный момент: подъехал грузовик, остановился чуть поодаль от нашего дома. Мама смотрела в окно и не знала, что делать – идти встречать мужа или ждать подтверждения, что приехал именно он. Мы со Славой тоже прильнули к оконным стёклам и ждали, ждали, ждали. Несколько минут никто не выходил, из кабины тоже никто не выпрыгивал.
Мой отец
Наконец, показалась одна военная фуражка, потом другая, и через борт лихо спрыгнули двое молодцов. Мама вскрикнула и выскочила на улицу. Слава – за ней, а я впал в ступор. Как стоял, прижавшись лбом к стеклу, так и продолжал я наблюдать за происходящими событиями. Пошатываясь, лёгким шагом от машины отделился один солдат и направился навстречу маме. Я видел только долгие объятия, никаких слов мне слышно не было. Освободившись от маминых рук, папа шагнул к Славику и, погладив по голове, как будто только вчера с ним расстался, прижал к себе его тельце. Я, как заколдованный, всё ещё не мог оторваться от оконного стекла. Папа стал оглядываться по сторонам, что-то спросил у мамы. Она ему ответила, и Славик мигом побежал в дом. Он силой вытащил меня на улицу, что-то приговаривая, а я упирался, как баран, которого ведут на бойню. До сих пор я не могу пояснить своего поведения. Испугался я или застеснялся, но вёл себя препротивно. Папа взял меня под мышки и легко вскинул над головой. После двух трёхкратного повторения таких манипуляций он поставил меня на землю и крепко прижался своей небритой щетиной к моему растерянному лицу.
– Ну что, сынок, – обратился он ко мне, – ты не рад нашей встрече?
Я, молча, уткнулся лицом в его гимнастёрку, не зная, как вести себя с неизвестным мне родным отцом.
Приехавший вместе с папой солдат, стоявший до сих пор в сторонке, подошёл к нему и, хлопнув по плечу, сказал:
– Я рад за тебя, старший сержант. Всё у тебя нормально. А я поеду дальше, к своему дому. – Они обнялись. Солдат, как я потом узнал, жил через несколько домов от нас. Он откуда-то достал фляжку, налил из неё в металлические кружки дурно пахнувшую жидкость и, сначала обнявшись, они выпили её. Крякнув и утёршись, солдаты с удовольствием закинули в кузов машины эти, ненужные теперь атрибуты солдатской жизни.
Мама не отпускала отца ни на секунду, то держа его за руку, то просунув руку за широкий солдатский ремень.
– Ну что, родные мои! Пошли домой, я соскучился.
Он подхватил тяжёлый чемодан и солдатский вещмешок. Мы двинулись к дому, навстречу своему семейному счастью. Слава шёл рядом с отцом, солидно шагая и держась за ручку чемодана. Ну, что ж, он был уже солидный, закончил с отличием первый класс. Я – ещё малышня – рядом бежал то с одной, то с другой стороны, тайком заглядывая в лицо отцу, пытаясь признать в нём долгожданного, родного человека.
Несколько дней у нас в доме царила полная эйфория. Приходили родственники, соседи. В основном, это были женщины, которые ещё ждали своих родных мужчин, или те, у которых уже не было никакой надежды на встречу с ними. Но, они приходили к нам, чтобы хоть краем глаза поглядеть на счастье нашей семьи, порадоваться за нашу маму и, на минутку представить себя в такой же обстановке, со своими, уже не ожидаемыми мужьями.
Приходили и другие, вернувшиеся чуть раньше, солдаты. Они обнимались, пили водку и долго вспоминали пройденные дороги и испытанные при этом ужасы и муки, ранения и смерти.
Нам, пацанам, особенно мне, вся эта круговерть казалась нереальной и бесконечной. Я не находил себе законного места – то сидел в уголочке, слушая солдатские рассказы и, временами наблюдая их слёзы и всхлипывания, то выбегал на улицу поделиться услышанным с мальчишками, которые постоянно были возле нашего дома и ждали моих рассказов.
Но, увы! Время неумолимо. Оно катится дальше, оставляя только в памяти людей прошедшие события и, требуя от них соответствующих, сегодняшних действий.
Мама уволилась с работы, а папа снова вернулся на фабрику, на своё рабочее место. Его там встретили с восторгом, так как требовались такие специалисты, а возвращались туда далеко не все. Женщины ещё долгое время будут составлять основную часть рабочего коллектива, пока молодое поколение, народившееся после возвращения солдат, не подрастёт и не займёт места своих матерей.
В эмоциональном плане послевоенные годы были насыщены позитивной энергией, но, в материальном – было ещё тяжело. Еды не хватало, в магазинах всё продавалось по карточкам и в ограниченном количестве. Да, и ассортимент продаваемого товара, заставлял, желать лучшего. Не помню, по сколько, но точно знаю, что хлеб продавали в строго определённом количестве, в зависимости от состава семьи. Да и того не всегда доставалось каждому. Очереди за хлебом были безразмерные, растягивающиеся на десятки и сотни метров. Чтобы завтра купить хлеб, мы сегодня со Славиком и другими мальчишками вечером шли к магазину, занимали там очередь и всю ночь оберегали её, чтобы утром гарантированно купить привезённый, свежий хлеб. Ночи бывали прохладными и, чтобы согреться, мы, по одному, по двое, выходили из жужжащей толпы и бегали с мальчишками по пустынным, ночным улицам.
Ближе к утру очередь почему-то уменьшалась по длине, но укреплялась по плотности. В определённое время появлялась машина или повозка с хлебом, и от очереди оставалось только название. Нас, малышей, затирали, прижимали, сминали, но мы твёрдо держались за своё место, несмотря на помятые рёбра и затруднённое в толпе дыхание.
Привезённый свежеиспечённый хлеб издавал такой умопомрачительный аромат, что он забивал тошнотворный запах пота зажатых в толпе людей. Если рядом, в так называемой очереди, оказывался безразмерный человек, раза в два выше нас ростом, то, как мне помнится, даже при дурманящем запахе хлеба, жить не хотелось. Опять же, при этом, часто вспоминалось и то, какое удовольствие в военные годы доставлял нам колючий овсяный хлеб. Ради этого, сегодняшнего, хлеба, можно теперь выдержать любые муки.
Это сейчас я так философски оцениваю свои чувства и состояние, но, тогда была великая цель – купить хлеб, во что бы то ни стало: умереть, но не сдаваться. Ведь не зря же была потрачена целая ночь, чтобы теперь отступить!
