В старших классах он сблизился с Максимом. В чем-то они были похожи, в чем-то нет, и несхожего было, пожалуй, даже побольше. Друзья этого не замечали. Что их роднило по-настоящему, так это задушевный, самый яркий и искренний оптимизм. Им выпало повзрослеть в те времена, когда все люди вокруг них единодушно рассудили, что прежняя, благонадежная, советская жизнь порушена безвозвратно. Взрослые с возмущением или брезгливой апатией наблюдали, как у них из рук уплывает то, что они считали своим, как умирает вечное, как рушится незыблемое. Их сверстники быстро, незаметно и неузнаваемо шалели. А Максим с Федей, глядя на все это, твердо верили, что впереди все будет хорошо – наперекор всему. Будь они порознь, вряд ли им удалось бы сохранить эту веру. Но друзья также верили и в то, что двоим невозможно одинаково ошибаться.

Именно в таком настроении они и в прохладный вестибюль, нашли огромную аудиторию, дождались зачисления в толпе таких же ошалевших от происходящего абитуриентов и узнали, что оба провалились.

Лидия Григорьевна тут же ловко отделила сына от Феди и отозвала его в сторонку. Вид у нее был необыкновенно взволнованный.

– Видишь, – сказала она, – ты все-таки пролетел. Ну, да не расстраивайся. Все можно поправить.

При этих словах у Максима перехватило дыхание. Лидия Григорьевна быстро продолжала:

– У политологов недобор. Твой балл проходной. Можно быстро переписать документы туда, я уже узнала. Но только скорее, Максим! Сейчас же, пока другие не заняли! Там тоже всего несколько мест.

Максим остолбенел.

– Но, мама… какие еще политологи?

Мама удивленно подняла брови, а Максим торопливо продолжал:

– Я ведь не могу идти учиться на первую попавшуюся специальность, – говоря это, он со стыдом чувствовал, что как раз это прекрасно он может. – Ведь я почти поступил, куда хотел, мама! Два только балла! Быть может, лучше на следующий год…

Тут Лидия Григорьевна сочла, что свою позицию он обозначил достаточно, и, чтоб не терять драгоценного времени, оборвала без всяких церемоний:

– Слушай, бестолковиться некогда. Тебе говорят – есть места! Потом переведешься. Или поступай опять, как хочешь. Сейчас главное зачислиться, тебе же в армию.

Не то чтобы угроза армией испугала Максима. Но мамина лихорадочная поспешность каким-то образом перекинулась на него. Он дал себя утащить туда, где, по сведениям мамы, переправляли документы.

Однако, добравшись до дамы, которая спешно вербовала недостающих политологов, Максим вспомнил про своего друга, и заартачился опять.

– Мама, а Федя? Ему ведь тоже надо сказать.

Лидия Михайловна нетерпеливо всплеснула руками.

– И скажешь! Вот зачисляйся скорее.

– Нет, мама, я позову, и тогда… это ведь мигом…

– Максим!

В таких спорах и терзаниях Максим совсем потерял ощущение времени. Он не помнил, сколько он провозился с бумагами, что писал и что говорил. Его первым четким впечатлением стали мамины слова:

– Поздравляю! Вот и ты студент.

И легкий упрек в ее глазах, когда он, не ответив, стал озираться по сторонам в поисках Феди.

А Федя в это время обошел все немногие знакомые ему места университета, в который он так и не поступил, и нигде не нашел своего друга. Тогда он вышел на солнце и побрел назад к автобусной остановке. И на остановке никого не было. Федя жил неподалеку и отправился домой пешком.

Едва Федя переступил порог квартиры своих родителей, раздался телефонный звонок. Это был Максим.

Лишь только Максим освободился от дамы, занимавшейся устройством его судьбы, он сразу кинулся искать Федю и нигде его не нашел. Лидия Григорьевна молча ходила по пятам за сыном. Затем они вместе поехали домой. Оттуда Максим позвонил другу, пригласил зайти к себе и только после этого все рассказал.

Того, чего больше всего боялся Максим, не случилось. Федя не винил ни его, ни его маму.

– Да ладно, – сказал он. – Может, это и к лучшему. Все равно – я ж поступал на юриста.

И лучше всего было то, что Максим чувствовал: это правда. Федя не считает, что Максим его подвел, и ничуть на него не сердится. Все просто. Федя поступал и не поступил. И при чем тут Максим?

Федя и в самом деле не расстроился из-за того, что Максиму повезло, а ему нет. Сам он так не считал.

Зато Федина мама так не считала. Она была в шоке от того, что ее сын провалился в вуз. Точнее сказать, от того, что провалился и ничуть не расстроился. Ее давнее ощущение, что у нее за спиною стоит какое-то смутное невезение, наконец-то получило подтверждение. И – беда ведь, как известно, не приходит одна – ей предстояло еще одно испытание. Ее муж даже не огорчился как следует. Это мучило ее сильнее всего – сильнее, чем мысли о пронырливой Лидии Григорьевне, которая не помогла и не подсказала (хотя могла бы), и даже сильнее, чем собственная смутная вина перед сыном. Мама винила себя и за то, что он учился и не в той школе, и не у тех учителей, и не тем предметам, и за то, что у него не было репетиторов, и за то, что она не пошла с ним на зачисление. За то, что слишком сильно верила в него. За то, что он не поступил в институт, в то время как другие поступают.

Впрочем, ничего этого Федина мама не говорила вслух. Она была весела и ровна с сыном. Спокойно получила повестку из военкомата и спокойно проводила Федю служить.

Все теперь было как полагается.

И только когда Федя уехал, она стала потихоньку плакать, когда ее никто не видел, и изредка сгоряча ругала сына бестолочью.

Глава 1. Есть такое слово – Родина

Воинская часть, куда Федю послали служить, во многом была замечательной.

Кстати. Попал туда Федя случайно, т.е. потому, что бравый майор, которому военкомат доверил Федино будущее, был близорук и не носил очков. Майор считал себя мужчиной хоть куда, а потому гнал всякую мысль о том, что у него стало пошаливать зрение. Когда строки расплывались перед его глазами, майор говорил себе, что устал, и шел домой. Дома тоже кое-что замечали. Он же не желал замечать ничего. Крепился до конца. Друзья и сослуживцы видели, как он отчаянно отмахивался от близорукости, и старались не ловить его на ошибках.

Именно этот майор отправил Горкина не в благодатное южное Приволжье и не затем, чтобы учиться управлять бэтээром, как собирался. А услал он Федю в противоположную сторону, туда, где сосновые леса и исполинские папоротники, под город Ресков и те же бэтээры ремонтировать. Случилось так потому, что попался в лапы к военкомату некий Гонкин, прежде трудившийся у нас на трактороремонтном заводе. Куда его девали, не берусь сказать, а вот Федю на два года переселили в Ресковскую мотострелковую дивизию.

Во главе этой дивизии стоял человек настолько неправдоподобный, что даже говорить о нем стеснялись и вспоминать избегали. Дело в том, что в России, которую четвертый год реформировали, вера в реальность генерал-майора Дохлина отдавала просто неприличной наивностью.

Дохлин Григорий Фомич не знал и не желал знать, что армия, которой он служит, вступает в эпоху хронического дефицита и хронической непопулярности. Для Григория Фомича пустым звуком были и военная реформа, и вывод советских войск, и сокращение вооружений, и даже его собственные препирательства с Министерством обороны из-за вопросов и сумм, которые год от года делались все смехотворнее. Любой здравомыслящий человек на его месте сделал бы вывод о том, что армии приходит кирдык. Григорий Фомич смотрел на дело совершенно иначе.

Когда-то Гриша Дохлин приехал в Ресков, надел форму рядового и принес присягу Советскому Союзу. С тех пор он сменил много мест службы. Страна, которой он присягал, исчезла. Сама дивизия переформировалась, утратив и прежний номер, и прежний состав и даже прежнее стратегическое значение.

Для Григория Фомича все осталось, как было.

Для него дивизия была лицом, которым повернулась к нему военная служба тридцать лет назад. Это лицо очаровало его на всю оставшуюся жизнь. И хотя за эти годы он перевидал много всяких других ее лиц, это лицо, единственное и любимое, всегда заслоняло их все. И Григорий Фомич положил жизнь на то, чтобы хранить его.