- А ты, я вижу, все один.

И на мгновение Жогина пронизало жгучей болью. Он даже сжался, но справился с собой. Он приказал лицу онеметь, губам - улыбаться. Приказал всем лицевым мускулам. И ему это удалось - он почувствовал, что прикрыл свое лицо маской. Но сердце его дрожало и плакало: один, всегда один...

А старик разрыдался. Он плакал и ел, плакал, жевал и давился, пачкая костюм.

"Будь ты проклят! - думал Жогин. - Если я прощу тебя, и подлость твою, и предательство, и баб..."

- Хватит меня жалеть, папаша, - сказал Жогин и похлопал его по плечу.

Отец стер кулаком слезу и пробормотал:

- Какое у тебя сейчас было лицо. Мертвое, даже нос заострился. Неужто у тебя нет женщины? Подруги, любовницы?

Но разве Жогин мог сказать ему, что... Нет, этого говорить ему нельзя.

- Я ведь молод еще, папаша, - сказал Жогин. 27

Блистающий Шар предупредил:

- На земле вы будете инвалидом, у вас глубокая травма, поражено серое вещество.

- Пусть, - ответил Жогин, начав спускаться в люк ракетной шлюпки. Обернулся.

- Быть киборгом, холодной машиной... А кто позаботится о моем старике? Опять Петр?

Жогин замер, увидел такую картину - они с папахеном бредут к Петру.

Сначала собирают чемоданы, потом долго ждут такси.

Папахен, слезясь глазами, негодует: такси опаздывает. А такси - зеленое, с черными шашечками - стоит за углом. Шофер отдыхает, счетчик крутит копейки.

Жогин-отец стоит у окна, ворча на то, что адрес-то был дан точный. Наконец, такси приходит, и они едут к Петру.

Затем долго стоят около чемоданов, и размышление их одинаково - о границах терпения Надежды (в Петре они абсолютно уверены).

- Попрет она нас, - говорит отец, и Жогин думает, что это очень возможно.

- Оставит, - говорит он.

- Ну, с богом! Войдем.

И впервые видит Жогин в отце неуверенность.

Люк захлопнулся. Скрипел мотор, затягивая винт. 28

Жогин поднялся, хватаясь за шершавый ствол. Постоял, держась за сосну. Кривую, горную, обиженную холодом.

Хвоя колола его руки, а голова кружилась. Охватывала слабость, тяжелая, но и сладкая. Он не упал, но сел - перед ним стояла Надежда. За нею была вода. Надежда готовилась купаться и, наклонясь, раздевалась.

- Ох, бабы, бабы, что вы с нами делаете... - пробормотал Жогин, укоризненно качая головой. Та заболела сильно, настойчиво.

Боль эта была и под кожей лба, под костью. Чем прогнать ее? Он положил пальцы на веки и надавил, сильно прижав глаза, чтобы одной болью сломить другую.

- М-м-м-м, - застонал он и сказал: - Ну, ты, боль, иди, знаешь куда... Но боль не ушла, и Жогин понял, что придется идти и потом жить вместе с нею.

Нет, он не сможет, лучше помереть. 29

Он лег на землю, прихваченную первым морозом, лег и прижался к ней только она, одна, спасет его!

А земли мало. Она занесена сюда ветром по пылинке, удобрена перегнившими мхами и хвойными иглами.

Земля... Жогин разгребал ее, царапал, не жалея пальцев. Он разминал ее в ладонях. Сладкое, успокаивающее было в ней. Он мял землю с наслаждением.

Земля... Она ласковая, всеприемлющая. И в женщинах, немногих, которых он знал, тоже была податливость этой вечно рожавшей земли.

Он сеял землю в ладонях, а Надежда стояла перед ним, сильная и гордая собой. Жогин обнимал ее взглядом, тянулся к ней. А она прошла мимо к реке, недоступная. Она уходит, идет мимо... Слезы тяжелой обиды выступили на его ресницах.

Ушла!.. Такая красивая, такая молодая... Ему показалось, что жизни ее не будет конца, что она вечно будет молодой и всем желанной. Как земля.

Счастливые знали Надежду в минуты особенной ее красоты, то сладкие, то горькие. А кое-кто провел борозду в вечной земле ее существа. Но все забылось и ушло, как уходит с поля снег или вешняя вода. Надежда...

- Что?.. Я люблю ее?.. - удивленно бормотал он. И лишь теперь ему открылось и стало ясно: он никого, никогда не любил, а только Надежду. Жогин понял: в других женщинах он искал и любил только ее. Судьба была и добра к нему и беспощадно жестока. Она казнила его безнадежной любовью.

Безнадежной? Ну, нет, он не хочет этого, он отнимет Надежду!

Отнять... Но муж ее - Петр, вырастивший его. Земляной человек, сильный терпением. Жизнь продолжится ими - Надеждой и Петром. Но только не им, Жогиным, он лишний в цепи жизни, он ее порченое, неловкое звено.

...Все смешалось в больной голове Жогина. Но что-то подсказало ему: сейчас, здесь, он видит истину, свою, за которую страдал. Еще он знал - эта минута не повторится. И если он выживет, то постарается забыть ее. Или будет лгать себе, что забыл.

Ни Петр, ни сама Надежда не узнают о ней. Никогда!

И ему стало жалко себя. В нем все переломилось. Он всех жалел - умершую мать, слишком красивую Надежду, дурака Генку, даже отца.

Он жалел безответных зверей и птиц... Тех, что встречали его на рассвете и в тайге кормили собой.

Он брал у них все. Брал, у всех! А что дал сам?.. Им?.. Тайге?.. Петру?..

Он должник их, безнадежный должник.

Вон какую суету он поднял! Сколько вертолетов гоняют в небе. Его ищут, простив ему все, даже отца. Это стыдно! Лучше умереть. Пусть бы нашли его мертвым!..

Смерть? Она не вызывала в нем протеста. Наоборот, жизнь с болью ее и неудачами, с неумением приладиться к ней утомила его.

- Умереть... умереть... - твердил Жогин.

Но жизнь цепко сидела в каждом мускуле его сухого, длинного тела. И другое пугало. Ладно, он умрет, но что останется?.. Детей нет, а память людей выцветает.

Нет! Он будет, он хочет жить! Даже обязан: ведь его ищут!

Людям бы плюнуть на него, тяжелого и ломаного человека, а они ищут, рискуя собой и дорогими машинами. Они тратят на него драгоценное рабочее время.

Надо идти к ним. Это свои ребята, его рабочие друзья.

Жогин кое-как поднялся, сел, придерживая голову рукой. И снова увидел летел вертолет, но теперь высоко.

Так человека не найти, надо подать знак, развести костер.

Он представил себе, как сделает - ногой столкнет в желтую кучу мох, сучья, хвойные сухие иглы. Подожжет их. Сверху увидят дым и найдут его.

Он развел костер. На это ушло несколько спичек и половина записной книжки.

Костер вышел нищий, жиденький, а дыма из-за сухости топлива получилось совсем немного. Да и к тому же он почти исчезал, процеживаемый на пути вверх сосновыми кронами. Тут еще налетел низовой ветер, засвистел, завыл в камнях, швырнул в Жогина угли.

Пришлось давить их пальцами, как клопов.

Давя, он не чувствовал жжения. И дышать тяжело... Он словно зажат между двух досок.

Но что это? Его ищут, зовут! Он слышит голоса.

Нужно спешить к ним навстречу! 30

Жогин включил двигатель ракетной шлюпки.

Движение угадывалось только по неровному миганию шкал, по растекающейся за кормой газовой струйке.

От невероятной скорости полета струя была не прочеркнута, а нарублена короткими, словно светящимися кусками, остающимися позади.

Жогину показалось, что ракетная лодка в полете сжигала сама себя.

Она шла к Земле по кратчайшей линии.

Земля... Жогин держал ее на прицеле, бесконечно отодвинутую. В перекрестьях оптического прицела, в тонком плетении его радиальных кругов, то прилипая к ним, то отрываясь, дрожала ее точка.

А где-то немыслимо далеко была другая точка - охваченная распадом Черная Фиола. О ней не хотелось помнить.

В полете Жогин то и дело тяжело засыпал. И тогда ему снилось, что он идет по Земле, в сибирской тайге, что каждый шаг его отдается острой болью в голове.

Он стонал, просыпался и, проверив ориентировку, опять засыпал. 31

Просто лежать и ждать было невозможно. Хотелось ползти, тянуться к тем, кто ищет.

То и дело низко и с грохотом пролетали вертолеты - туда, сюда. Они не замечали его.

Тогда он пополз промеж камней, вдоль упавших деревьев, вывернутых их корней. Впереди, чуть заметное что-то светилось. Что? Лампа Петра?.. Вот для чего он жег ее ночами - чтобы Жогин мог идти к ней. Но Жогин сердился: почему экономит? Зачем включает маленькую лампу? Ведь он едва ее заметил здесь, в скалах и мхах.