Москва, которую Авдотья знала, сгорела в Смуту. Теперь строили новую. Лавки, где она покупала все, что надобно хозяйке, пропали. Хорошо хоть, знакомые церкви чудом уцелели. Подружек юности разметало по разным концам города – их теперь не найти. Родители, которые отдали ее за Деревнина, не пожелав ждать возвращения Никиты Вострого, погибли в Смуту. Где младшая сестра – одному Богу ведомо. Если вовремя не убежала с мужем из Кремля, где у них был дворишко, то померла с голоду – вместе со всей семьей. Когда наши осадили Кремль, голод там был такой – человечье мясо открыто продавали…

Авдотья за семь верст обходила места, где выросла, где жила в девушках, где соседствовала с Никитой. Но однажды ноги сами привели туда. Дом сгорел еще при поляках. Там новый хозяин возводил хоромы. Тут бы и уйти… А она дальше пошла – ко двору Вострых. Там домишко уцелел.

Разволновалась Авдотья, сердце заколотилось – как будто в ожидании чуда: вдруг да выйдет из калитки любимый?

Она спросила у проходившей мимо бабы о хозяевах того двора. Оказалось – какие-то Потешкины. Откуда взялись, как дом и двор заполучили – баба не знала.

Она ушла, а у Авдотьи сил не было идти. Все вспомнилось! Как ночью в сад выбегала – через забор словечком перемолвиться, как с высокого крыльца высматривала своего ненаглядного.

Как давно это было! В последний раз видела Никиту – ей тридцать четыре годочка исполнилось. Не молодость – но все еще была женкой в самом соку и втихомолку гордилась Никитиной любовью. А теперь – сорок семь, бабка, семеро внуков, и в косах густая седина.

Заплакала Авдотья об ушедшей молодости, да и пошла прочь.

В другой раз до Ипатьевской церкви дошла. И там-то послал ей Господь утешение.

Давно, еще шестнадцатилетней, бегала она сюда – хоть взглядом встретиться с Никитой. Потом, уже выйдя замуж, в этой церкви тайно видалась с Никитиной мамкой – Анной Петровной. Мамка очень желала, чтобы питомец повенчался на Авдотье, и полагала, что еще не все потеряно: богатая невеста, которую Никите сосватали, оказалась хворой и, как догадались женщины, через эту хворь бесплодной. Вся надежда была – чтобы скончались эта горемыка и Иван Андреевич, тогда Анна Петровна устроила бы брак двоих овдовевших возлюбленных.

Не сладилось…

В полумраке, поскольку горели только лампадки перед образами да несколько свечек, увидела Авдотья у канунника Анну Петровну и сразу ее узнала, хотя мамка стала совершенной старушкой, сухой и сгорбленной. И прямо в церкви обняла!

– Голубушка моя, лапушка моя… – шептала мамка. – Привел Господь увидеться… Пойдем, пойдем скорее, будет моей Марьюшке радость…

Марьюшкой она звала матушку Никиты, вместе с которой выросла.

– Она жива?

– Жива! Тебя все вспоминает! Говорит – успели бы женить Никитушку на Дунюшке, остались бы внучатки! А теперь – ни одного…

Авдотья окаменела.

Сын!..

Ей вдруг стало страшно – не натворить бы беды, сказав Марье Федоровне, что у нее есть внук.

– Пойдем, пойдем, – торопила мамка Авдотью. – Она тебе будет рада! Прощения попросит за то, что вовремя тебя не сватали! Это у нее – как тяжкий камень на душе!

И Авдотья пошла к несостоявшейся свекрови.

Мамка Петровна и Марья Федоровна Вострая жили тут же, в Строгановском переулке. Они поселились вместе с дальней родственницей, также вдовой, но имевшей двоих взрослых сыновей, вели совместное хозяйство и обе стали очень богомольны.

Авдотья вошла в тесную горенку, где жили обе старушки, перекрестилась на образа и молча глядела на Марью Федоровну. Она помнила эту женщину еще крепкой, дородной, круглолицей, отчаянно нарумяненной, сейчас же навстречу встала с лавки исхудавшая и жалкая старуха, вдобавок, что-то у нее от перенесенных бедствий сделалось с рассудком. Она звала погибшую в годы Смуты дочь, чтобы та накрыла на стол.

Когда она поняла, что перед ней – бывшая невеста покойного сына, то вдруг разрыдалась, а потом, словно опомнившись, стала говорить очень толково и связно. Она хотела знать, где и как погиб сын, – Авдотья рассказала. Тогда Марья Федоровна задала совсем разумный вопрос: как вышло, что Авдотья оказалась вместе с Никитой в казацком стане?

– Долго рассказывать, – отвечала Авдотья.

– А ты расскажи, сделай мне ради Бога такую милость, – попросила старуха. – Мне о сыночке моем послушать – и то уж утешение. Как он тебя отыскал?

– В Вологде.

– Петровна сказывала, что тебя в Вологду увезли, – вспомнила Марья Федоровна. – И что, как?

Стыдно было Авдотье рассказывать, как, потеряв от внезапного счастья рассудок, они с Никитой тайно сошлись в амбаре Канатного двора, на бухтах каната. Она, как-то обойдя подробности, сказала лишь, что овдовела и что Никита забрал ее с собой.

– Дура я была, дурища бестолковая, надо было сразу тебя сватать! – воскликнула Марья Федоровна. – Чего ждали?.. Была б ты мне невесткой, внуков бы родила, а теперь я – как куст обкошенный, одна… Что мне радости от всего моего бабьего добра в укладках, от тряпичной казны, когда ни сыночка, ни внуков? Петровна, подай укладку, да не эту, а малую…

Марья Федоровна достала дорогой золотой крест, чуть ли не в пять рублей ценой.

– Возьми, Дунюшка. Ты до последнего с моим Никитушкой была, ты ему оченьки закрыла… Бери! Не в гроб же мне с собой это добро брать! Бери – и зла на меня не держи!

– Возьми, дитятко… – беззвучно прошелестела Анна Петровна. – Не то она разволнуется, кричать начнет…

Нашли шнурок, смастерили гайтанчик, крест повесили Авдотье на шею. И вскоре она ушла, пообещав приходить, когда получится.

Мысли у нее были пестрые, сбивчивые и тревожные.

Она немолода, сердечко уж побаливает. А сердечная хворь часто приводит к скорой смерти. Если она вдруг помрет – что станется с Никитушкой? Что, если Настасья откроет Гавриле правду? Станет ли Гаврила заботиться о чужом по крови отроке? Настасья – та уж точно не станет!

А у Марьи Федоровны есть какая-никакая дальняя родня. Если она оставит Никите сокровища из своей малой укладочки…

Ну да, успела Авдотья заглянуть в ту укладочку!

Если ей, не приведи Господь, завтра помирать – что она сыночку оставит? А коли ничего не оставит – куда ему деваться? Пробираться к единоутробным сестрицам в Вологду? Так ведь могут и не принять. Дочки у Авдотьи стали, как выразился однажды покойный муж, жестоковыйные. Его, отца, они порой навещали, у себя принимали, а матери до сих пор не могли простить, что она их бросила, сбежав с любовником.

А в укладке было много всего, точно не разобрать, все перепуталось и лежало кучкой. А ведь, кроме малой, была еще и большая укладка…

Несколько дней Авдотья думу думала. А потом настало воскресенье. С утра нужно самой идти в церковь и деточек с собой брать. Авдотья и Настасья собрались, принарядили Дарьюшку с Аксиньюшкой – девки на выданье, пусть женихи любуются! Авдотья даже дала Дарьюшке поносить свои серьги с лазоревыми яхонтами. Настасья нарядила маленького Олешеньку – Митя зарабатывал в Оружейной палате неплохо, на единственного сына денег не жалел. Авдотья тоже собрала Никитушку как могла. А после службы сказала Настасье, что отыскала дальнюю родню, хочет сводить к ней сына – показать.

– А богата ли родня? – спросила благоразумная Настасья.

– Богата, вот я и думаю…

Авдотья не завершила мысль, но Настасья поняла.

– Ну так веди! Может, там же и пообедаете.

Марья Федоровна и Анна Петровна сидели дома – где ж им еще быть после службы, двум старухам? Когда в горенку вошла, ведя Никиту за руку, Авдотья и поставила его перед родной бабкой, первой опомнилась мамка:

– Батюшки-светы, Никитушка! Я бы и в толпе признала!

Марья Федоровна не закричала, не рассмеялась счастливым смехом, молчала довольно долго. И сказала:

– Ты его сберегла… Ты его воспитала… Ты, ты…

И покачнулась на лавке.

Ее отпаивали холодной водой, курили перед лицом жжеными перьями. Наконец уложили на лавку.

– Это с ней случается, – шепнула мамка. – А и ты хороша – нет чтоб как-то ее приготовить… Вышло – как снег на голову…