Большинство попадало сюда одиночками, прямиком из темного переулка, где блестящие лезвия затачивают прямо о желтый лунный диск. В неблагополучных кварталах или престижных районах он – единственная железяка, ржавления которой не допускает убийца. Ежедневно по этой повестке прибывали тысячи новых жителей. Чуть реже – по приглашению ружья.
Иным же везло больше (если, конечно, так можно выразиться). Они поселялись на новом месте со своей семьей или в компании близких друзей. Въезжали в новые дома без шуток и смеха, пребывая в, казалось бы, беспричинной грусти и легкой задумчивости. Все страхи и воспоминания о прошедшем, в том числе и о причинах их переезда, стирались. Оставалась лишь хрупкая привязанность друг к другу и ощущение родства. Хотя со временем они перетирались, как обветшалые веревки об острые камни.
Новые поселенцы прибывали издалека, из-за темных вод, граница которых пролегала вдоль всей территории Улицы. Когда-то один день в неделю их перевозил паром. Большой и крепкий, созданный из сонного дерева. Сегодня же это делают большие суда, дважды в день. Люди стояли на палубе большой толпой и вдыхали сладкий туман, поднимающийся с воды и окутывающий непроглядной завесой прежние воспоминания и привычки. Они плыли, подняв вверх голову. Никогда прежде они не видели таких ярких звезд и тех трех лун, что бледными яблоками нависли над огнями незнакомой земли, которая станет им новым домом.
Панчо Домингез рассказывал об этом, пока Паккард, кашляя мотором, вывозил их из города. Хорошая машина, но возраст давал о себе знать. Панчо не замечал недостатков. Он считал, что машина, что называется, с характером. Как и он сам. К ней нужен особый подход и любовь – они смазывают детальки лучше всякого масла.
За городской чертой Домингез сбавил скорость. Теперь гнать не было необходимости. Их вряд ли видели, а если и заметили, то не могли так быстро организовать погоню. На дороге лучше не вызывать подозрений и вести машину аккуратно. Паккард был того же мнения. После того, как водитель перестал выжимать из него все соки, мотор благозвучно и монотонно заурчал.
Кабину продувал холодный ветер, принесший из-за гор курчавые вихри первого снега. Как только он начал осыпаться на землю, все, кто населял эти края, поняли, он здесь надолго. С этого дня взяла свое начало очередная долгая зима. Бенджи подышал в кулак и растер ладони. После того, как карнавальный дурман полностью выветрился, чувство холода вернулось. Тело колотило так, что он не мог унять дрожь. От печи Паккарда толку не было. Все нагоняемое тепло тут же высасывали многочисленные щели в салоне.
Панчо посмотрел на Бенджи и подумал, что должно быть для первого раза информации достаточно.
– Короче говоря, ты покойник, друг мой, – проскрипел он.
Реакции не последовало.
– Поздравляю. Ты мертвецки мертв. Разве тебя это не удивляет?
– Если я мертвецки мертв, то почему же мне так холодно? – ответил Бенджи. Выглядел он действительно жалко. Панчо Домингез посмотрел на его тонкий для этого времени года костюм, снял с головы кепку и протянул попутчику. Бенджи потупился.
– Надевай. Мне не холодно, а на тебя страшно смотреть.
Бенджи послушался. Шерстяная кепка с вытянутым козырьком была на два размера больше. Но даже так, нагретая шерсть мгновенно передала тепло сначала голове Бенджи, а затем по цепочками нейронов и остальному телу.
– Тебя почему-то не удивляет мысль о собственной смерти. Меня вот тоже не удивляла. Когда на корабле объявили, что все мы теперь покойнички, я как-то сразу про себя отметил – а я знал. Знал с самого начала. Наверное, еще до того, как сел на эту чертову лодку. Ты давно сошел на берег, морячок?
– Я не помню корабля, – ответил Бенджи.
– Ничего. Такое бывает из-за пара над Великой Рекой. Еще вспомнишь, – Панчо почесал подбородок. – Знаешь, я думаю, что это может быть нашим естественным механизмом. Ну, в организме, понимаешь?
– Не совсем.
– Ну, как сон или ходить в туалет. Все, что задумала для нас природа, происходит естественно и безболезненно. Вот, например, перелом руки. Боль ведь чувствуешь не сразу. Болевой шок дает тебе время унести свою задницу подальше от опасности.
Панчо закурил.
– Чудеса природы. Думаю, со смертью то же самое. Природа сделала так, чтобы мы не терзались мыслями, мол, «как же так» или «что будет с моими родными?». Просто БАМ! – Он хлопнул в ладоши. – И в один прекрасный момент ты здесь. Без воспоминаний. Без соплей. С четким пониманием того, что ты теперь жмурик.
Паккард промчался мимо указателя «Герника-Лумо». Сразу за ним начиналась ивовая роща, деревья в которой, сплетаясь еще зелеными ветвями, образовывали самый настоящий туннель. Проглядывалась пожелтевшая чахлая трава, которой еще хватало сил держаться на каменистой почве. Сразу за ивовым туннелем показались дома в два-три этажа, сложенные из желтого кирпича, накрытые красной черепицей. Они стояли друг напротив друга, оставляя узкую полоску брусчатой дороги, которой едва бы хватило для двух машин. За ними часовня и слабоосвещенная площадь с фонтаном. Паккард остановился чуть поодаль.
– Смотри, – Панчо указал пальцем в окно с пассажирской стороны.
На площади были люди. Немного. Человек семь. Точнее Бенджи сказать не мог, в полумраке трудно было разглядеть.
– Вот, что бывает после карнавала, морячок.
Бенджи хорошо знал, на что похожи люди с площади Герника-Лумо. Откуда-то из недр памяти разум извлек образы отощавших людей с впалыми щеками и синяками под глазами. С нервно бегающими зрачками, которые избегают прямого твердого взгляда. Так смотрят шакалы или гиены, нападающие лишь стаей, сзади. Или, по крайней мере, на слабого. С этого расстояния нельзя было разглядеть язв на их телах, но характерные почесывания не оставляли сомнений в том, что они есть.
Люди с площади Герника-Лумо выглядели как морфиновые наркоманы. Они держались вместе, стаей, никогда не сближаясь друг с другом, оставаясь одиночками, готовыми в любой момент предать или сбежать.
– Жуткое зрелище. Люди, подсевшие на Надежду.
– Надежду? – переспросил Бенджи.
– Оставь надежду всяк сюда входящий… Неужели не слыхал? – усмехнулся Панчо Домингес. – Здесь нет надежды, парень. Нигде, кроме как в центре Улицы Убитых. На параде. Там ее производят в промышленных масштабах. Большая часть тех, кого ты видел в толпе, иссохнут и помрут. Единицы, самые крепкие уберутся и уцелеют. Затем собьются в стаю, как бездомные собаки и начнут охотиться на себе подобных. На тех, в ком осталась хоть капля наркотика.
Панчо снова закурил.
– Однажды я видел, как уцелевший после парада паренек нарвался на группу таких, как эти, – сказал Домингес и глубоко затянулся. – Они задрали его как крольчонка. Ошметки алебастровой крошки были разбросаны по всему кварталу.
Бенджи понял, что так на Улице Убитых выглядит смерть. Статуи из камня, глины или, как в случае с гейшей, из стекла. Это было удивительно и ничуть не страшно. Ведь обратиться в статую, как в древнегреческих мифах и лежать в грязи с выпущенными наружу кишками – вовсе не одно и то же. Почему он подумал про выпущенные кишки?
Иссохшие – так на Улице называли тех, кто подсел на Надежду и кто был на площади Герники в эту ночь. По одному или по двое, заняв окрестные лавки и парапеты. На них не было зимней одежды, но казалось, это не сильно их беспокоит. Мужчины и женщины спокойно сидели под снегопадом, коротая ночь во сне или бесцельной игре в гляделки со спустившейся тьмой.
Мужчина лет сорока, с пышной неаккуратной бородой и выразительными черными глазами сидел к машине ближе всех. Рядом с ним сидела женщина, заплетающая его бороду в аккуратные темные колоски. В тот момент, когда Паккард двинулся дальше, мужчина словно сделал над собой усилие – поднес тощую руку ко рту, поцеловал ладонь и послал Бенджи воздушный поцелуй.
Нет-нет, ему не показалось. Поцелуй предназначался именно ему. Бенджи почувствовал это всем телом в тот момент, когда легкий бриз догнал автомобиль, ворвался в одну из щелей и обдал Бенджи гнилостным запахом. Запахом разложения и смерти. Везде одно и то же. Как бы смерть не выглядела в бесконечных мирах, какой бы не казалась безобидной и возвышенной, она везде пахнет одинаково.