– Наш разговор замыкается, как ни странно. А если серьёзно, то всё-таки обдумать следует, иначе не успеешь вкусить комфортной прекрасной жизни. Российские красо́ты меня уже начинают угнетать: лес, обширность, реки, озёра, – это всё замечательно, если бы по-прежнему впечатляло. А кроме природы, может кой-какой архитектуры, остальное только лишь угнетает. Народ здесь неблагодарный, жалкий, какой-то весь и щедрый временами, и временами ревностный, и жадный, похлеще любого еврея, я бы поди сказала – дикий. Иногда в сомнениях думаешь: кто хуже: которые тупые, бедные у нас из людей, или те, которые поумнее, богатые? Не могу я, короче говоря, в своём родном государстве почувствовать себя комфортно.

Своим полумудрым лицом она взывающе посмотрела на тебя в ожидании твоих слов: поддержишь ли или будешь критиковать гейропу, пендосов и говорить о величии нации.

– Мне такие же мысли лезли в голову. Я, будучи не патриотом, всё же боролся с такой откровенностью: оправдывал наших людей, ссылался на бог знает какие силы, затем на государство, на олигархию. Боролся, наверное, и потому, чтобы не компрометировать себя – ведь я часть «их», я с ними вместе долгое время, я похож на них, а они на меня, мы – большая семья. Но что-то вынудило меня бросить всё, взглянуть на менталитет нашего народа воочию, без заноз оправданий. Тяжело вот так – осознать – потом продолжать жить, как ни в чём не бывало. Да и не вышло так. У тебя вот всё-таки ненависть встала пред глазами, она верная, в ней правда, но у меня вышло иначе. Я впал в апатию ко всему, мне стало плевать на всё, что меня не касается – сперва; затем стало плевать и на всё, что со мною соприкасалось. Какой-нибудь человек со мной вступает в непринуждённый диалог, я отвечаю ему, улыбаюсь, а внутри – ничего, внутри меня этот человек никаким образом не отразился. Я не воспринимаю теперь никого чувственно, вижу миражи каких-то людей, как больной прозопагнозией, о как мне плевать на каждого, я не хочу ни участвовать в жизни любого из наших людей, ни в жизни проклятого государства. Меня утруждает смотреть на кичливые рожи людей, играющих роль для кого-то, словно для личного бога, который смотрит на них сверху и уверяется: да, вот так, будь таким-то, тебе это идёт. А человек, улещённый своим богом, с достойной улыбкой продолжает существовать с уверенностью: мой бог в меня верит.

– Господи, я тебя понимаю. Тебе точно нужно обдумать моё предложение. Просто решись, начни откладывать, а я тебе подскажу что, да как. Тебя съест то, что внутри тебя.

– Обязательно подумаю. Я уже, впрочем, склонен в твою сторону, да и деньги у меня кое-какие есть. Надо ещё будет с Мирой обговорить.

– У тебя с ней настолько серьёзно?

– Надеюсь, что да.

– Ну, хорошо. Я буду ждать твоего решения.

3.

Открыв тебе дверь, твоя девушка попыталась смотреть на тебя взыскательно, и эта попытка не продлилась больше двух секунд – Мира была рада тебя видеть. Чуть анорексичная, но не больная на вид, наливное тело, миловидное личико, она стояла с распущенными волосами, которые тебе очень нравятся, но в тот же момент при поцелуях всегда лезут в рот. Ты бы, конечно, описал её совершенно по-другому.

– Ты работаешь вообще? – спросила Мира.

– Нет, – честно отвечал ты. – Но не волнуйся, всё отлично.

Она не верила тебе.

– А что не заходишь тогда? Даже не звонишь!

Ты не понимаешь что такое любовь, ты в неё не веришь. Вряд ли ты любишь Миру, но и бросать тяжело – тогда ты навсегда потеряешь такое чудо. Странно, что не существует какого врача по таким вопросам, который смог бы выписать пилюлю и всё прошло.

– Нет, я не голоден, – отвечал ты на понятный вопрос. – Для начала мне просто нужен секс.

Через пятнадцать минут вы лежали в кровати.

– Я улетаю домой на месяц, – сказала Мира.

– Угу, – сказал ты.

– Ты меня не бросишь? – спросила она.

– Да нет, конечно, – отвечал ты. – С чего бы это?

– Да так.

Мире приходит сообщение от какого-то типа, у которого с ней наглядно недружеские отношения – чтобы увидеть сообщение, ты лишь перевёл взгляд на экран телефона. Она взяла телефон, прочитала сообщение, затем посмотрела на тебя: не заметил ли ты случаем этого сообщения.

– Кто пишет? – спросил ты.

– Старый знакомый, – максимально непринуждённо ответила она. – Надоел уже, если честно.

Но ты знаешь, что «этот старый знакомый» за фрукт. В твоём рукаве есть тот козырь, позволяющий тебе изучать её поведение: как она недоговаривает, как пытается сокрыть то, что вроде бы не обязана объяснять, но для тебя – для тебя обязана.

– Тот, который в тебя безнадежно влюблён? – рассёк воздух ты. Слова: «тот», «в тебя», «влюблён», – оказались слишком близко расположены друг к другу.

Мира молчала, она не была в остолбенении, по сути она ничего особо не таила, секретов не было, она всего лишь умолчала о назойливом человеке. Смотрела на тебя и молчала.

Хоть Мира и не была поймана на злодеянии, прецедента не было, да и вообще ничего особенного не произошло, впрочем, мысли в твоей голове сплетают сеть заговоров, основанных на домыслах и кое-каких известных тебе фактах. Отношения на доверии и так роскошь. Одна запоздалая правда, недоговорка человека создаёт о нём образ палача, палача твоего мира, состряпанного по эгоистичной прерогативе, разрубающего цельную форму эгоцентрика.

ты видишь теорию заговора: «она улетит далеко, где её ждёт любимый; ты останешься один, использованный, рваный и не зашитый. она сделает всё, чтобы подозрения оставались всего лишь домыслами твоего воспалённого мозга – чтобы на тебя можно было раздосадовано кричать. его с ней ничего не связывает. ты как-то находишь его номер в её телефоне; она говорила, что с ним давно всё кончено, что он ей надоедает, пишет, но кинуть его в чёрный список она почему-то не может; ты общаешься с ним по телефону; он груб, он невдомёк: “она моя девушка! ты сошёл с ума! ты хочешь её у меня отнять”. ты не должен более верить инфантильным личностям; ты их навидался. но сомнение отчего-то засело. она говорит, что он сумасшедший; ты веришь; однако, другая часть тебя говорит: “он всего лишь не знает всех правил игры, она ему их не рассказала”. ты требуешь удалить его из друзей, отправить в чёрный список, отправить туда же его номер, и вообще ты становишься одержимым. ничто не спасает тебя. легче, но не отпускает. он пишет стих у себя на странице, как он не жалеет ни себя, ни её, как ему плохо-хорошо, что-то и внятное, и вовсе невнятное. ты знаешь: теперь он знает правила игры – она поведала ему. он – часть игры. ты хочешь быть с ней; ты презираешь их игру; ты не хочешь быть шлюхой, которая встретит её через месяц, будет обнимать… целовать… нежно… страстно… но шлюхой, которая будет обманута ими – ей и им – им, который обнимал… целовал… нежно… страстно… её весь этот месяц. она улыбалась ему так же, как улыбается тебе, говорила ему те же вещи, возможно, лучше, и обнимала… целовала… нежно… страстно… ей с ним лучше. признаваясь тебе в любви, она признаётся в любви ему; говоря тебе, что она не сможет без тебя, она говорит, что не сможет без него. и всё в этом духе. ты – её партнёр на время учёбы, вдали от дома, вдали от него, вдали от всех, кого она любит. ты – игрушка; всё – игра; тобой играют. ты – прекарная вещь, как губка для мытья посуды. ты – английское прилагательное throwaway.»

Вы молчали, ты же перебирал в голове всё самое плохое, нафантазировал небывалое.

– Когда-нибудь я уйду в монастырь, – сказал ты, чтобы сказать хоть что-нибудь. В шутку, само собой. Улавливая крупицу серьёзного продуманного решения в этой фразе.

– Пожалуйста, – отвечала Мира, – но меня не удовлетворит одна духовная любовь.

– Когда я крестился в церкви, мне тогда было двенадцать лет, я очень сильно засмеялся на моменте, когда священник выкрикивал: «Аллилуйя, Аллилуйя». Мне не удавалось остановить свой смех, ведь сам Господь щекотал меня своим светом. Это было неприлично и священник смотрел на меня, как на заплутавшее дитя, кощунствующего по незнанию, но всё же как на непростительного грешника. Но как же не смеяться, если Он был рад мне! И я смеялся во имя Господа. И, знаешь… из меня выйдет хороший проповедник? Я могу любую ситуацию повернуть к Богу лицом – так же нужно делать порядочному священнику?