Но за исключением языковых пертурбаций, папа с мамой лишних сложностей не любили. Например, когда Марти была ещё эмбрионом, они были отчего-то свято уверены в том, что родится мальчик. И это Хьюго и Корнелия Уолш, которые обыкновенно ничего на свете не принимали на веру, не убедившись в том, что это так и никак иначе. Единственным, как мне кажется, адекватным обоснованием данному безобразию можно считать ударившие в мамину голову гормоны и замечательное умение этой женщины убеждать папу и в принципе любого человека. Но факт остаётся фактом – новорожденного хотели назвать Мартином. Не знаю, уж не в честь ли Мартина Лютера Кинга (хоть мы и ирландцы) – всякое бывает! – однако железная логика родителей не выдержала форс-мажора в лице появившейся на свет девочки. Папа после такого события принял решение совсем ничему не доверять (а в особенности, маме под гормонами), а мама, недолго думая, решила не морочить себе лишний раз голову и просто переставила в имени ударение. Так ряды нашей армии пополнила Мартин Уолш. «И не надо тут распинаться, что мне было лень, – отнекивалась впоследствии мать. – Красиво же звучит, ну? – и, получив неуверенное «Э-э-э-э-э-э… Да, может быть» в ответ, она довольно заключала. – Так в чём же тогда проблема?»
Из-за, собственного, запоминающегося шарма старших Уолшей любила (или, по крайней мере, знала) вся деревня. А как тут не обратить внимание, когда папа, порой, просиживая штаны с приятелями в центральном пабе, вступал в такие дебаты о мире и политике со стариком Хэмишем, тоже завсегдатаем данного заведения ещё со времён, наверное, самой войны, что все остальные посетители невольно замолкали и оборачивались посмотреть, кто же так нешуточно сцепился в схватке с местным «мудрецом»? Иные даже начинали за кого-нибудь болеть. Но чаще люди, всецело охваченные жаром ожесточённой дискуссии, просто наблюдали за живописнейшей картиной спора, на который они сами вряд ли когда бы решились.
– Если тебе кто-то начнёт затирать о вечном, – в разгорячённом и немного поддатом состоянии учил меня отец, когда мы затем возвращались из паба домой. Меня там знали, потому, вопреки правилам, иногда запускали внутрь, – сначала проверь, так ли это, дойди своим умом. Ты сможешь, ты ведь, Murchú (иногда папа называл меня, как выражался он, по-правильному, то есть по-ирландски), совсем как я, сам чёрт тебя не убедит, что в розетку пальцы совать плохо, пока ты сама не сунешь и не получишь разряд. Мы с тобой на ошибках учимся, и, я считаю, это единственный действительно работающий способ. Ведь дуракам что угодно внушить можно, хоть то, что дорога эта вот, – он ткнул пальцем в усеянную мелкими камешками дорогу, по которой мы печатали шаги, – жёлтая оттого, что солнце на неё светит, и она от него цвет получает. А может, она на самом деле и не жёлтая вовсе. Вот что для тебя жёлтый?
Я в раздумьях тряхнула головой и нескоро нашлась, что ответить.
– А как объяснить? Жёлтый – он и есть жёлтый, и всё тут, – протянула только.
– Да… – согласился папа. – Наверное ты-таки права. Как же ты мне объяснишь, что такое жёлтый, если для меня это, может быть, синий? Нерешённые загадки. Странно всё это. Вообще природа человеческого восприятия – штука сложная, невероятно сложная. Человека вроде бы и отдельным миром не назовёшь, ведь все проделки сознания и подсознания – это мозговая деятельность, а мозг у всех есть, даже если в отношении некоторых это сомнение вызывает. Но в то же время ты не можешь доподлинно судить, какая она у другого, эта самая деятельность, ведь он – это не ты, и, как бы ты ни утверждал, что знаешь его как облупленного, всё-таки ты его даже наполовину не знаешь так, как знает он себя. Эх… Как много в мире непознанного. Может и ты, принцесса, – он весело щёлкнул меня по носу (ещё папа часто утверждал, что я со своими медными кудряшками, молочной кожей с розовым румянцем, апельсиновыми веснушками и зелено-карими глазами похожа на кельтскую принцессу), – совершишь какое-нибудь открытие по этой части. Ты девочка неглупая и не раздолбайка, главное, чтобы ты с этой дороги не сходила. У тебя всё-таки моя кровь, и, я надеюсь, ты больше моего добьёшься… Смотри-ка, – папа указал на наш дом, где на пороге уже стояла мама руки-в-боки. – Вот мы и пришли. Попали мы с тобой, Мёрфи, сейчас журить нас будут, – засмеялся отец, хоть и понимал прекрасно, что журить будут только его, а меня мама сама послала, чтобы вызволить его из пивного плена.
Сама мама тоже была не из числа слабых. Если уж эта женщина была в чём-то убеждена, то она ни за что бы не остановилась, пока не переубедила оппонента. Этим мама крайне сильно напоминала Лу. Отец часто не понимал, зачем она это делает, ведь «дуракам что-то доказывать бесполезно, они как бредовые больные. Что не соответствует бреду – катись оно к чёртовой бабушке», но его жене это приносило какое-то поистине мощное удовольствие. Она обожала понижать значимость зазнаек в их собственных глазах и пускай порой жестоко, но честно указывала людям на их сущность. Неудивительно, что в деревне её уважали и немножко, в рамках дозволенного, побаивались. Мама не разглагольствовала, чем порой страдал папа, она жила под девизом «Зачем лишний раз тратить кислород, его и так мало». Но то, что она говорила, всегда было к месту. Лаконичная, точная и остроумная – так знакомые описывали маму и её речь.
Вне всяких сомнений, подобные люди определённо не будут воспитывать своих детей шаблонно. Всё, что ни делалось мамой с папой в отношении нас, было от души (хоть родители и могли поспорить о её наличии). Крестили они нас – и то под давлением бабушки с дедушкой, маминых родителей, живших на другом конце деревни. И, может быть, ещё чтобы не создавать нам в дальнейшем проблем. Но церковь по воскресеньям мы, в отличие от всех остальных деревенских граждан, практически не посещали, пусть и тут у наших папы и мамы была политика «хотите – верьте, мы не станем вас отговаривать». Они были настоящими демократами и, соответственно, дарили нам свободу буквально во всём: свободу слова, свободу мнения, свободу выбора. И это то, чем пренебрегают, к сожалению, многие родители. Я не виню их, может им так удобнее или такая система воспитания, просто я в жизни не могла себе представить, кем бы я выросла без постоянного ощущения независимости, когда за тобой не следят, когда тебя не контролируют и не говорят, что делать, а чего – нет. Я благодарна своим родителям.
В конечном итоге, была бы я без всего этого тем, кем я являюсь сейчас?
Глава 3.
Когда-то в позднем детстве мне сказали, что дружба – это разновидность любви. Смелое утверждение, но едва ли я стала бы с этим спорить. Ведь по факту это правда. Если любовь настоящая, такая, какой она должна быть, это не чистая тяга к размножению (хоть папа порой и говаривал обратное – но только когда поблизости не наблюдалось мамы). Это что-то не то чтобы выше, но по материи иное. Нечто сродни именно тому, что называют дружбой. Привязанность, тяга – всё это прилагается. Может, оттого одно так легко переходит в другое? Чёткой границы-то нет.
Не могу поднять в памяти все подробности того, как я познакомилась с Сиршей МакКоннор. Но она, вне всяких сомнений, была одной из тех, кто капля за капелькой наполнил котлован моего детства амброзией священного счастья. Она никогда не любила второстепенных ролей и порадовалась бы, скажи я ей сейчас, сколько она значила для моего становления, да и для меня в целом. Признаться честно и без прикрас, я иногда по ней скучаю. Бывают моменты, когда накатывает ностальгия и неизменно приходят на ум некоторые вещи, такие светлые и немного печальные, такие, от которых визжишь навзрыд, какие хочется вернуть, прожить снова ещё и ещё. И думаешь в диком смятении: «Да, пусть она здорово изменилась, пускай и не думает, и не говорит так, как раньше… Всё же это Сирша, моя старая Сирша и, чёрт возьми, если бы можно было всё вернуть, поставить на свои места, завести шарманку с самого начала, то я бы всё отдала, ей богу, продала бы душу Сатане… Постойте, а ведь души-то нет…» И забываешься, тихо и беспокойно, поминутно вздрагивая и в остервенении растирая ладонями опухшие веки. Чтобы наутро едва проснуться, всё ещё ощущая солоноватость в горле и пойти на работу с трясущимися кистями рук и со свинцовым осадком в сознании.
