Карен выдвигает кухонный стул, тяжело садится.

– В церкви? Да как же такое могло случиться, черт побери?

– Нет-нет, не на самой службе, но в то же время. Во всяком случае, сегодня рано утром. И потом, тамошний медик что-то там заметил, и это что-то заставило его обратиться к нам. Всех подробностей я пока не знаю.

– А при чем тут я? Ты же знаешь, я пока на больничном.

Она задает этот вопрос, хотя уже догадывается, что́ услышит в ответ. Но хочет немножко его помучить. Награда – тяжелый вздох в трубке.

– Дело в том, что в отделе острая нехватка людей. Одна половина сотрудников слегла с гриппом, а вторая разъехалась на Рождество и Новый год. Сам я завтра улетаю в Таиланд. По крайней мере, планировал улететь, – безнадежно добавляет он.

Карен встает, вглядывается в потемки за кухонным окном. Словно бы слышит шорох ветвей рябины, трущихся о стекло, и думает, что надо непременно обрезать их до ближайшего шторма.

– Значит, ты хочешь, чтобы я возглавила расследование, – говорит она. – Рассчитываешь, что я раньше срока закрою больничный и покончу с праздниками.

Ничто в ее голосе не выдает облегчения, которое начинает распространяться внутри. Пусть Юнас Смеед думает, что она оказывает ему огромную услугу, на будущее пригодится. На секунду мелькает мысль, не слишком ли она затянула с ответом.

– Что ж, я просто подумал, стоит попытаться, – говорит начальник, сдержанно и без тени прежней теплоты. – Но я, конечно, пойму, если ты не…

– Без проблем, – перебивает Карен. – Я согласна.

Несколько секунд на другом конце линии царит глухое молчание.

– Правда? Ты совершенно уверена? Ведь я еще могу отменить поездку и заняться этим сам.

Ясное дело, можешь, но все-таки позвонил мне, хотя как раз меня предпочел бы ни о чем не просить. Н-да, ох и крепко же ты стосковался по коктейлям, раз готов остаться в долгу именно передо мной.

– Езжай в свой Таиланд. Я беру дело. А в отделе правда никого больше нет? Компанию мне никто не составит?

– Из дознавателей никто, но я, конечно, связался с Брудалем и Ларсеном, оба, слава богу, дома, живые-здоровые.

Карен тихонько вздыхает. И судмедэксперт, и начальник НТО наверняка не в восторге, что придется в разгар рождественских праздников тащиться на Ноорё. Особенно Кнут Брудаль, думает она. С ним будет непросто.

– Они выезжают завтра рано утром, – продолжает Смеед. – Поздновато, но сейчас так или иначе уже темно, а место преступления, по моим данным, оградили и выставили охрану. Тело отвезли в Люсвик, в местную амбулаторию, где есть холодильники. Как ни странно.

– Ты так думаешь? Почему? Это необходимо на случай, если паром не ходит, – говорит она. – В принципе их там может отрезать от мира на несколько суток.

– В принципе, да, – соглашается он, – хотя случалось такое очень давно. Кстати, у тебя там, кажется, есть родня? Ты вроде бы говорила.

– Верно, папа был родом с Ноорё, и ребенком я часто гостила там у родни, но давненько там не бывала. Не виделась с ними… словом, очень давно.

– Замечательно, что есть человек, знакомый с тамошними местами, – говорит Юнас Смеед, словно стараясь убедить себя, что вновь принял разумное решение. – Когда сможешь выехать?

– Как Кнут и Сёрен, завтра утром, не раньше. Если ты не пришлешь за мной машину. Я ведь говорила, что выпила пару рюмок.

Значит, не зря ты интересовался, пила ли я рождественский шнапс, думает она. Черт бы тебя побрал, Смеед.

– Нормально, завтра так завтра, – быстро говорит он. – До тех пор пускай местные сами держат позиции. Кстати, тебе надо связаться с Турстейном Бюле, окружным начальником ноорёской полиции. Позвони ему сегодня же, если сможешь. Тебе придется рассчитывать на Бюле и его людей, пока я не пришлю на подмогу кого-нибудь из отдела. Если, конечно, это в самом деле убийство.

– О’кей, есть еще распоряжения?

– Да, хоть я и буду в отъезде, ты непременно должна держать меня в курсе. Мобильник у меня всегда включен, звонить можно в любое время.

– Ладно, больше ничего?

Она слышит, как начальник глубоко вздыхает, потом в трубке секунду-другую царит тишина. В конце концов Карен смягчается:

– Сигрид заехала ненадолго, но уже собирается домой. Передает тебе привет.

Юнас Смеед шумно выдыхает.

– Передай ей тоже привет. И… спасибо, Эйкен, – добавляет он.

– Господи, неужели им больше некого послать? Тебе по их милости и без того вон как досталось! Вдобавок на Рождество!

Элинор Эйкен сидит на кровати, глядя, как дочь перекладывает стопку синих футболок из гардероба в большую сумку на кровати. Карен действует быстро и решительно, длинные темные волосы, собранные в хвост, задевают лицо всякий раз, как она поворачивается то к гардеробу, то к кровати.

– Все болеют или в отъезде – говорит она, запихивая рядом с несессером бюстгальтеры и трусики. – Сейчас доступна одна я.

– Доступна! – с досадой ворчит Элинор. – Ты недоступна, черт, ты же на больничном! Думаешь, я не вижу, что тебе по-прежнему больно?

Не закончив движение, Карен замирает, смотрит на мать. Собирается запротестовать, но та не дает ей рта открыть:

– Нет, милая, старуху-мать так легко не обманешь. Если не побережешься, заработаешь прострел, ты ведь все время опираешься на правую ногу. У меня у самой треснул диск, потому что я постоянно носила тебя маленькую на одном бедре, так что про такие вещи мне кое-что известно.

Карен садится на кровать рядом с матерью.

– Ладно, мне и правда иногда больно, но день ото дня становится лучше. И вы все равно послезавтра уезжаете, так что мы проведем вместе лишь на один день меньше.

Элинор тяжело вздыхает.

– Из-за этого я, конечно, рыдать не стану, но мне не нравится, что тебе больно. К тому же вид у тебя слишком уж довольный, – добавляет она.

Карен поворачивает голову, подняв брови, смотрит на мать:

– Слишком довольный?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я. Тебе невтерпеж поскорее сбежать отсюда. Удрать от всех, кто о тебе беспокоится, и побыть одной, хоть в гостинице.

Карен пожимает плечами.

– Ты же знаешь, какая я есть.

– Не какая ты есть, а какой ты стала, вот что ты имеешь в виду.

– И тебе известно почему, – коротко роняет Карен.

– Да, Карен. Это мне в точности известно. Но тебе пора с этим заканчивать. Ты ведь живешь.

Да, я-то живу, думает Карен. Я-то уцелела.

Она встает, продолжает собирать вещи.

– Если уж тебе надо обязательно ехать в это богом забытое место, постарайся хоть ненадолго заглянуть к Ингеборг и Ларсу, – помолчав, говорит Элинор. – Иначе она никогда тебе не простит. Да и мне тоже.

– С каких это пор тебя волнует, что́ думает тетка Ингеборг? Помнится, ты переехала на другой конец страны, чтобы убраться подальше от папиной ноорёской родни.

– Ты прекрасно знаешь, что…

– …вы переехали в Лангевик, потому что папа унаследовал от своего деда дом и права на ловлю рыбы. Но согласись, для тебя это было облегчение!

Элинор невольно улыбается:

– Да уж, видит бог, хлебнули мы там. Как я только выдержала столько времени… Представь себе, каково это – жить под одной крышей со свекром и свекровью и всего в трехстах метрах от золовки. Куда ни плюнь, всюду Эйкены. Все скопом мелкие прохиндеи, везде словчить норовят, но хоть гори все огнем, застольную молитву непременно читали, а как же, и в церковь ходили, каждое воскресенье. Я бы, наверно, в море утопилась, если б мы не уехали из этого ужасного места.

Карен с улыбкой смотрит на мать. Элинор Эйкен, урожденная Вуд, на три четверти британка и на четверть скандинавка. Когда она, дочь провинциального врача из Равенбю, вышла за Вальтера Эйкена, ей, верно, и в голову не приходило, какие трудности ее ожидают. И все же Карен в детстве никогда не слыхала, чтобы она жаловалась на свое житье-бытье жены лангевикского рыбака. Элинор стоически чистила рыбу и чинила изъеденные солью сети. Ни осенние шторма, ни ледяная зимняя стужа, ни отсутствие улова, ни вечные денежные тревоги не вызывали у нее недовольства. Но первые годы с родней Вальтера в семейном гнезде на Ноорё явно превышали ее выносливость.