Карен поднимает взгляд от кипы счетов, недоуменно глядит на него.
– Тайник?
– Ну да, секретный шкафчик или ящик, что-нибудь в этом роде. В таких старых домах всегда где-нибудь есть тайник, чаще всего на кухне. Или у вас на Хеймё так не принято?
В голове у Карен брезжит смутное детское воспоминание: кузены показали ей кое-что за передней панелью в теткиной кухне. Тайный, запретный клад, который Финн с заговорщицкой серьезностью показывал ей, меж тем как Одд и Эйнар стояли у двери на стреме. Ничего не трогая, Финн позволил ей взглянуть на припрятанные сокровища: коричневый конверт, пачку денег, перехваченную толстой красной резинкой, пару золотых сережек и несколько колец. Карен вся дрожала от напряжения, замирая от восторга, что ее посвятили в тайну, и вместе с тем понимала, что им здорово достанется, если тетя Ингеборг узнает, чем они тут занимались.
Один-единственный раз она видела этот тайник с сокровищами. И ей даже в голову не приходило, что такое же диковинное укрытие могло существовать во многих домах.
– Нет, насколько я знаю, – отвечает она. – Вы имеете в виду, что на Ноорё тайники есть у всех?
Бюле смеется.
– Не у всех, конечно, но обычно есть, пусть даже теперь они особо не используются. Они потеряли смысл, когда полиция и таможенники узнали, где народ их устраивает. Но люди постарше до сих пор от них не отказались, поскольку вору трудно их найти, он ведь спешит поскорей ухватить что-нибудь на продажу.
Как и южанину-криминалисту, думает Карен.
* * *
Прошло десять минут – Бюле простучал стены и половицы, прощупал переднюю панель, открыл шкафы, тоже прощупал, сравнил внутренние и внешние размеры, а Карен, сидя на кухонном стуле, завороженно следила за его манипуляциями.
Он оборачивается к ней, вздыхает:
– Увы, я обещал слишком много. Либо тайника нет, либо он чертовски хорошо запрятан.
Впервые Карен слышит от Турстейна Бюле бранное слово и чувствует, как руки бессильно опускаются. Во время встречи со священником, Эрлингом Арве, она поняла, что Бюле не только коллега, у которого ради сотрудничества с местной полицией необходимо поддерживать доброе настроение, но еще и усердный прихожанин. Утомительно постоянно быть приятным, постоянно держать язык на привязи, сдерживаться, когда страсть как охота чертыхнуться. В следующий миг ей уже не до размышлений.
Турстейн Бюле стал на четвереньки перед большим дубовым шкафом с тарелками и стаканами. Он уже один раз обыскал его, но сейчас подсовывает пальцы под широкий цоколь и дергает.
– Бинго!
Весь дециметровый цоколь выдвигается вперед, открывая что-то вроде противня или неглубокого ящика. Карен встает так поспешно, что резкая боль пронзает колено, бежит по бедру к паху. Вместе они заглядывают в тайник Фредрика Стууба.
Несколько секунд слышно только тиканье стенных часов над обеденным столом, потом Карен нарушает молчание:
– Ничего не трогайте. – Она кладет руку на плечо Бюле. – Можете принести из машины пакет для улик? Возьмите большой.
Она достает из кармана пластиковые перчатки и осторожно вынимает из тайника портативный компьютер.
17
Может, позвонить сперва? – думает она. Сказать, что она на Ноорё, и спросить разрешения заехать. Но решает, что не стоит. Предупредишь – и тетка неизбежно почтет своим долгом устроить пирушку. Наверняка бросится к телефону и обзвонит всю родню Карен: кузенов, их детей, троюродных братьев, а глядишь, еще и их жен и детей. Но не заехать к Ингеборг и Ларсу нельзя, не отвертишься. Ведь они обязательно узнают, что она здесь, на острове, и никогда ей не простят, если она их не навестит.
Впрочем, сказать по правде, после стольких лет ей хочется снова повидать их и усадьбу. Что ни говори, там прошла значительная часть ее детства.
И, вероятно, как раз оттого, что она не бывала здесь много лет, воспоминания законсервированы, словно в банках с формалином. Она может доставать эти банки и смотреть на них. Поворачивать так и этак, и содержимое ничуть не меняется. В памяти все в точности такое, каким было когда-то.
Овцы, обычные серые и ее любимицы, черно-белые, с мягкой курчавой шерстью. Ягнята, которых она помогала кормить из бутылочки; всегда ведь какая-нибудь овца погибала при окоте, всегда кто-нибудь из кузенов находил на выгоне тощего сиротку, едва не околевшего с голоду.
Вечерами дядя Ларс и кузены иной раз, выходя на лов, брали ее с собой. Собственный ее отец, который в отличие от зятя жил тем, что дает море, никогда ее с собой не брал. Но здесь ей разрешалось быть с ними, когда они рыбачили в шхерах возле Гудхейма. Лишь много лет спустя она сообразила, что ловля неводом уже тогда была под запретом.
А Ингеборг, строгая папина сестра, могла испепелить тебя взглядом, если начнешь есть, прежде чем прочтена застольная молитва, или рвешь ягоды прямо с куста. А могла потрепать шершавой рукой по щеке и сказать:
“Как по-твоему, Синичка, не испечь ли нам с тобой вкусный песочный пирог. Сходи принеси из курятника четыре яйца, а я пока достану муку. Возьми четыре маленьких, слышишь?”
Яйца. До сих пор, как вспомнишь, чувствуешь во рту их вкус. Обычные куриные яйца, прямо из гнезда. И утиные, большие, размером с ладошку. Она помогала их собирать, но не помнит, чтобы их когда-нибудь ели, утиные яйца и крупные куриные шли на рынок в Турсвик.
Рынок. Не старый, будничный в Люсвике, а большой. Каждую субботу возле гавани, по другую сторону пролива. Паромом через пролив, ветер в волосах и окрики: не влезай на поручни! Длинные прилавки на козлах, где фермеры и рыбаки раскладывали свой товар и наперебой выкрикивали предложения, от которых невозможно отказаться, заманивали недоверчивых южан и простофиль-туристов, чтоб заставить их раскошелиться. Возгласы и приветствия, всегда на подчеркнуто местном диалекте с острыми, как лезвие ножа, согласными. Почему-то торговля тогда шла лучше, говорил Финн.
В ящиках со льдом – треска, зубатка, сельдь, палтус, пикша, морская щука и линек. Мотки расчесанной и пряденой шерсти, серые, черные и почти совершенно белые. Грубошерстные носки и варежки, дубленые кожи. Бутылки с черносмородинным соком, ящики с ягодами и грибами на продажу: малина, черника, смородина и лисички. Крыжовник и овечьи грибы они ели сами. А вдобавок все то, что никогда не попадало на прилавок, но продавалось из багажников и кузовов: автозапчасти, “антиквариат”, а в самом дальнем углу в белых пластиковых бидонах – “ноорёский сок”, не имевший к смородине ни малейшего отношения.
И запахи. Все ее воспоминания словно пропитаны запахом смолы, дизельного топлива, рыбы, овчины и теплой малины.
* * *
Сейчас, когда Карен въезжает в ворота и обводит взглядом двор, у нее такое ощущение, будто она встретила старую подружку детских лет и годы эту подружку в самом деле не пощадили. Возле сарая – ржавый автомобильный остов, а рядом трактор, который, похоже, давным-давно стоит без дела, там же груды досок и железяк. Трава вокруг этого хлама разрослась так буйно, что подойти можно, только если ее скосить. Лишь жилые дома выглядят так же, как в детстве. Двухэтажная гранитная постройка в центре и еще две по бокам, той же высоты и материала. Все под крышей из красной черепицы, а не из традиционного черного шифера.
В детстве ей казалось, что усадьба выглядит шикарно, прямо как помещичья, с флигелями и примечательно красной кровлей, а не скучно черной, как дома. Сейчас, подойдя ближе, она видит, что кое-где черепичин недостает, а иные лежат разбитые возле бочки с водой на углу. И господскую усадьбу ничто не напоминает – ни земляной погреб с его поросшей травой крышей, ни надворные постройки, ни курятник, ни сарай, ни возделанный участок на склоне. И позади всего этого грозно высится Скальвет. Точно неприступная стена, заслоняющая море. Горы никогда ей не нравились, особенно в детстве и особенно в грозу. И сейчас, глядя на них, она осознает, что ей по-прежнему не по себе от их могучей недвижности.