Твой правый суд потомству возвестила,

Чтоб видели злодеи в ней пример.

Это строки из вольного перевода трагикомедии французского поэта и драматурга Жан Ротру (1609-1650) «Венцеслав», изданной в России в тридцатые годы девятнадцатого века. Трагикомедия не была дозволена цензурой, однако известно, что Пушкин с вниманием отнёсся к ней и писал П.А. Катенину в первой половине 1825 года из Михайловского:

«Как ты находишь первый акт „Венцеслава“? По мне чудно-хорошо. Старика Rotrou, признаюсь, я не читал, по-гишпански не знаю, а от Жандра в восхищении».

Как мы видим, и Лермонтов отдал должное этому произведению, причём взял эпиграф из неопубликованного четвёртого акта «Венцеслава», переведённого поэтом Андреем Андреевичем Жандром (1789-1873), впоследствии сенатором. Причём, сделать этот перевод ему – Жандру – посоветовал Александр Сергеевич Грибоедов.

Историк русской советской литературы Николай Иванович Балашов (1919-2006) отметил: «Чтобы понять всю трагическую силу эпиграфа, нужно иметь в виду, что король у Рохаса – Ротру не сумел разумно выполнить наказ: «Будь справедлив и накажи убийцу!» – и был лишен власти восставшим народом». Этот эпиграф был использован «велико» светской чернью, понявший, что именно в неё метил Лермонтов, чтобы извратить смысл стихотворения и попытаться доказать его направленность против самодержавия и государя. Между тем, та часть стихотворения, которая была написана едва ли не в день преступления на Чёрной речке, не вызвала никаких отрицательных реакций со стороны государя и его окружения.

Напомним ту часть, а потом коснёмся откликов на неё…

Погиб поэт! – невольник чести –

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Не вынесла душа поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один как прежде… и убит!

Лермонтов прекрасно понял, что Пушкин стал жертвой клеветы, умышленной и жестокой клеветы. Он знал, что клеветники сумели вывести Пушкина из себя с помощью ухаживаний Дантеса за его женой и, встречаясь с салоне Карамзиных с Натальей Николаевной, по свидетельству дочери Пушкина «чуждался» ее и «за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность». Наталья Петровна Арапова, урождённая Ланская, дочь Натальи Николаевны от второго брака с генералом Ланским, вспоминала: «Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходило к настроению её души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними».

И всё же Лермонтов переборол в себе это чувство неприятия. В канун своего отъезда на Кавказ, Лермонтов, по словам Араповой, к великому удивлению Натальи Николаевны, сел на освободившееся возле неё место и заговорил. Арапова писала:

«Он точно стремился заглянуть в тайник её души и, чтобы вызвать её доверие, сам начал посвящать её в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей».

И очень важно мнение Араповой о силе и мощи таланта Лермонтова, в котором не сомневалась Наталья Николаевна: «Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления».

Лермонтов не стеснялся признаться в том, что заблуждался, избегая Натальи Николаевны. Он прямо сказал:

«– Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведённых здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть её обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрёк в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.

– Прощать мне вам нечего, – ответила Наталья Николаевна, – но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении».

Когда случилась трагедия в Пятигорске, когда пуля, выпущенная из пистолета очередного нелюдя оборвала жизнь того, кто мог нам заменить Пушкина, Наталья Николаевна очень горевала, и в тоже время призналась со слезами на глазах:

– Мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унёс с собою в могилу.

Сила Лермонтовских строк обрушилась на негодяев, обрушилась с гневным обличением…

(…) Не вы ль сперва так злобно гнали

Его свободный, смелый дар

И для потехи раздували

Чуть затаившийся пожар?

Что ж? веселитесь… – он мучений

Последних вынести не мог:

Угас, как светоч, дивный гений,

Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно

Навёл удар… спасенья нет:

Пустое сердце бьётся ровно,

В руке не дрогнул пистолет.

Убийца «заброшен к нас по воле рока». Недаром русский историк Василий Осипович Ключевский, кстати родившийся в год гибели Лермонтова, позднее написал: «Немцы посыпались в Россию, как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении». Это относилось ко времени правления Анны Иоанновны. Но ничего не изменилось в России и в эпоху русских гениев Пушкина и Лермонтова, ни позднее…

Ключевский указал на мерзость того времени, наименованного бироновщиной: «Русским же аристократам, как например князю М.А. Голицыну, была предложена должность шута». Обнаглевшие «немцы» пытались сделать шутом и Пушкина, посылая ему «Диплом ордена рогоносцев». Пушкин вынужден был драться, несмотря на обещание, данное государю, не участвовать в дуэлях.

Лермонтов хорошо понял, как завязывалась интрига и кто стоял за спиной убийцы и выступил против шайки залётных проходимцев и доморощенных сановных уголовников. Известны слова генерала от инфантерии графа Александра Ивановича Остремана-Толстого, сказанные одному из таких проходимцев: «Для вас Россия мундир ваш – вы его надели и снимите, когда хотите. Для меня Россия кожа моя».

Лермонтов посвятил Пушкину тёплые и трогательные строки…

И он убит – и взят могилой,

Как тот певец, неведомый, но милый,

Добыча ревности глухой,

Воспетый им с такою чудной силой,

Сражённый, как и он, безжалостной рукой.

Обратите внимание «певец, неведомый, но милый», Ленский! А ведь как-то так вышло, что читатели с повреждёнными суетой мира нравами, иногда более сопереживают Онегину, даже иногда как бы соединяя его с собой… А Ленский? Вот чудак! Приревновал, стал драться… А вот Лермонтов разгадал, разгадал тонкий замысел Пушкина. Не удивительно то, что один гений разгадал другого гения! И вот результат – строки «певец, неведомый, но милый». Сколько в них чуткости, сколько в них понимания!