Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Когда скатерть убрали, Ханмурад и его парни подошли к перилам веранды и стали стрелять по мишеням. Мишени установлены были на том месте, где недавно, убили красавицу Айну. Я с изумлением обнаружил, что некоторые из парней Ханмурада стреляют лучше, чем он, и его это совсем не огорчает. А ведь я был уверен, что в мире нет стрелка лучше, чем гачак Ханмурад.

Подошли дедушка Байрам и Мешади Тахмаз. Старый гачак кинул взгляд на мишень.

- Принеси-ка мое ружье, - сказал он одному из своих.

Я отошел, чтоб видно было лицо Мешади Тахмаза. Он прижал ружье к щеке, голова его не переставала дрожать. Выстрел - и мишень улетела прочь. Старик вынул гильзу, снова выстрелил. Вторая пуля тоже угодила в цель. Он хотел было отдать ружье стоявшему рядом гачаку, но Ханмурад сказал с улыбкой:

- Бог троицу любит!

Старик снова приложил ружье к плечу, выстрелил, пробив третью мишень, и обернулся к Ханмураду.

- Голова трясется, а глаза ничего, видят...

- Да пошлет, тебе аллах еще сто лет жизни и чтоб все сто ты стрелял не хуже!

Старик поднял глаза к небу, провел по лицу ладонью, как делают это, когда молятся, и торжественно произнес:

- Аминь!

- Дядя Байрам! - громко сказал Ханмурад, чтоб все слышали его слова. Тут в тебя ночью стреляли в темноте, разреши, мы при свете дня сведем счеты!

- Ни в коем случае! - так же громко сказал дедушка Бай рам. - Стрелял кто-то по глупости...

- Как знаешь, - Ханмурад насупился. - Но только, если услышим про такое, - ты даже и знать не будешь, - весь род изведем от мала до велика!...

Я был еще очень мал, но папа не зря полупрезрительно называл меня "всезнайкой", я, понимал, что дедушка Байрам - служащий мусаватского правительства больше, чем на своих стражников, надеется на друзей-гачаков. И еще на нескольких близких людей: Ахмедали, Гаджи, Кызылбашоглы Али. После того выстрела они, ничего не сказав дедушке, по очереди дежурили возле дома. Потом дедушка узнал и запретил охранять его.

Гачаки уехали, но их появление в нашем доме очень укрепило дедушкино положение в округе. Дедушка приказал, чтоб по вечерам в домах не гасили свет, будет проверять. Спустились сумерки, и по всему Гюней Гюздеку засветились окошки. Однако, как донесли охранники, в четырех домах свет не зажигали, И дедушка передал: если не будут зажжены лампы, хозяев посадят в тюрьму. Лампы зажглись.

Я любил свет. Лучи яркого солнца веселили меня, делалось легко на душе. Серп луны, нарождавшейся после двухнедельного ночного мрака, я тоже встречал как праздник. У нас по вечерам горел большой газовый светильник, от него в нашей городской квартире было светло и радостно. А вот здесь люди не осмеливались зажигать свет, свет нес с собой не радость, а опасность, смерть. Мне и самому становилось страшно, когда в комнате зажигали яркую тридцатилинейную лампу. Я беспокоился за дедушку.

О ЧЕМ Я ДУМАЛ В ГЮНЕЙ ГЮЗДЕКЕ

Ханмурад давно уже владел всеми моими помыслами. Вечером, улегшись в постель, я обычно подолгу мечтал, как стану храбрецом-гачаком. Но в этот раз, после отъезда гачаков, что-то перевернулось в моей душе. Дело в том, что Ханмурад рассказал маме, рассказал между прочим, как, мстя своему врагу на той стороне Аракса, в дождливую, темную ночь напал на его кибитку и перестрелял всю семью.

Мама была женщина чувствительная, жалостливая, легко бледневшая от волнения... Услышав рассказ Ханмурада, она побледнела.

- Но при чем же здесь женщины, дети? Чем они провинились, несчастные?

- Враг есть враг, - спокойно ответил Ханмурад. - Не приходится разбирать...

Этот страшный рассказ, а главное - спокойное, довольное лицо Ханмурада, рассказывающего о расправе, не выходили меня из головы. Я чувствовал себя так, будто потерял что-то дорогое. Ведь я мечтал, что стану таким же, как Ханмурад.

А Ханмурад способен убить чью-то мать, ребятишек...

Еще я вспоминал, что когда Мешади Тахмаз стрелял в цель, такой благообразный, такой старый и почтенный, в его маленьких хищных глазах вспыхивала радость; и он, пятьдесят лет ходивший в гачаках, как говорили, совершивший множество подвигов, он вызывал у меня сейчас не восхищение, а ужас. Мне казалось, что именно так вспыхивают глаза у тигра, раздирающего свою добычу.

Да, гачак Хаимурад, как и старый Мешади Тахмаз, перестал быть моим идеалом, защитником всех обиженных, спасителем угнетаемых, и я был в растерянности, я не знал, как мне быть. Ханмурад с товарищами не раз еще приезжал к дедушке Бай-раму, но я больше не радовался и даже не ходил смотреть, когда они стреляли в цель.

А когда навстречу мне попадалась Ниса Короткая, которая подбила односельчан на братоубийство, я сразу вспоминал мать дива из сказок бабушки Фатьмы. Но у этой старухи не было огромных желтых клыков, не было рогов, она была самая обычная на вид старуха, как бабушка Халса, как другие... И все равно я решил, что она мать дива, просто приняла человеческий облик, чтобы творить черные свои дела. Это она заколдовала мать Бахлула, сына дяди Губата, сгубила ее чахоткой.

Бахлулу тяжело доставалось от мачехи. Она то и дело давала мальчику подзатыльники, и, слезы не высыхали у него на глазах. Бахлул был вечно голоден, и когда я приносил ему в хибарку сдобные лепешки, кишмиш или еще что-нибудь, он жадно съедал все это.

Дядя Губат, возвратившись вечером домой, снимал чарыки, мыл ноги, совершал намаз, потом, удобно расположившись на старом тюфячке, молча принимался за довгу или катык с хлебом, которые давала ему жена, и ни разу не полюбопытствовал, сыт ли его сын.

А я смотрел на него и думал, что если мама будет все болеть и болеть, то умрет, а папа возьмет себе другую жену, и я тоже будут ходить голодным и кто-нибудь тайком принесет мне лепешку или горсть кишмиша... На душе у меня было тяжело.

Бабушка Фатьма, как всегда, разговаривала только сама с собой. Поскольку, считая, что я несмышленыш, бабушка не стеснялась меня, я, сам того не желая, выслушивал ее жалобы и обвинения. Все помыслы старухи были заняты пропавшим сыном, а обвиняла она одного дедушку Байрама. "Он молодой... кровь кипит... - бормотала бабушка, уставившись в одну точку. Вразумлять надо мальчика... А он - со двора гнать!... Не думает, что ведь единственный мой сынок..."

Все это она могла повторять без конца, по сто раз на дню. А дедушки дома не было, он все время разъезжал по окрестным селам, наводя порядок, и люди хвалили его, и я гордился тем, что мой дедушка самый заботливый, самый добрый, самый милосердный человек на свете.

Но однажды есаулы привели крепкого, сильного, лет сорока мужчину. Дедушка Байрам велел повалить его на землю, тут же, у нас во дворе, есаулы, став по обе стороны от него, задрали ему пиджак и рубаху и стали бить кнутами по голой спине. Вокруг стояли люди и молча смотрели, а есаулы хлестали кнутами по голой смуглой спине. Мужчина молчал. Постепенно спина становилась багровой, и истязаемый, наконец, закричал. Только тогда дедушка отдал приказ прекратить.

Есаулы подняли избитого, поставили, связали ему руки за спиной. А дедушка Байрам сказал, обращаясь к собравшимся:

- Этот человек украл барана у Гаджи Фарзали. Всякий, кто будет воровать, будет наказан таким же образом.

- Бек! - выкрикнул вдруг человек, которого били кнутом. - Я же не вор! У меня пятеро детей!... Одной травой кормятся. А у Гаджи Фарзали пять тысяч баранов!...

- А ты бы своих заводил, чем чужое считать! - прикрикнул на него дедушка. - Наплодил детей, а чем кормить, не подумал?! Гаджи Фарзали двадцать лет в чабанах ходил, пока свое добро нажил, а ты до полудня спишь!... Бога забыл - на чужое заришься!

Может, дедушка говорил правду, не знаю, но все равно то, что он велел отхлестать кнутом человека, укравшего барана для своих голодных детей, произвело на меня, ужасное впечатление, В самом деле, - думал я, - что для Гаджи Фарзали какой-то баран? Ну, взял этот человек барана, накормил детей...

Весь день перед глазами у меня стояли маленькие голодные дети, которых я никогда не видел. Я видел их худые, бледные лица, их жадные глаза, устремленные на отцовские руки. Он входит в дом, где так давно ждут его пятеро детей, а в руках у него ничего нет... Я не мог проглотить ни крошки, как ни уговаривали меня мама и бабушка Фатьма. Ночью, лежа с дедушкой Байрамом, я, как всегда перед сном, слушал его забавные сказки, слушал и ничего не слышал. Печаль черной тучей обволокла меня, и ничто светлое, веселое не могло проникнуть сквозь нее. Я знал, что многие голодают, давно уже питаясь травой. По ночам голодные собирались вокруг нашего дома и просили хлеба. "Хлеб-а-а!... Хлеб-а-а!..." - взывали они страшными голосами, и волосы у меня вставали дыбом. Люди хотели есть.

35
{"b":"72770","o":1}