- ... А где твоя звездочка? - спросил папа, когда я вошел в кибитку. Он так строго глядел на меня, что я побоялся сразу сказать правду. - Ты потерял её?
- Я ее Карадже отдал...
- Карадже? Ты что - спятил?
- А он мне пращу подарил: Очень красивую!
Папа так и взвился:
- Надо же быть таким растяпой! Серебряную вещь променять на грошовую рогатку!...
- А-а!, - мама досадливо поморщилась. - Поменялись дети, и ладно! Подумаешь вещь - три золотника серебра!
- Вот! - гневно произнес папа, указывая на маму, - все ты! Твоя работа!... Ни на что не годен мальчишка! Рохля!
Папа с брезгливостью отвернулся, от меня.
- Не плачь... - вздохнув, сказала мне мама. - Лучше пойди умойся. Вернемся в город, - пойдем к ювелиру дяде Степану, он тебе еще лучше сделает...
Раздраженно чиркая спичкой, отец зажег папиросу и вышел. Ссорились они все чаще и чаще, но даже, когда они молчали, я чувствовал напряженность этого молчания. Дядя Нури уехал, но мама все равно подходила к парням, разговаривала, шутила с ними...
Дедушка Байрам редко бывал дома. В сопровождении Кызылбашоглы он ездил по селениям. Когда же он оставался дома, к нему обычно приезжали почтенные люди. Резали барана, ставили самовар, сидели и беседовали. Во всех этих разговорах непременно участвовала бабушка Сакина.
Я видел, что бабушке Фатьме это не по душе. Впрочем, об этом она ничего мне не говорила, хотя я был единственным человеком, от которого бабушка Фатьма не таила свои горести и беды. Я нарочно расспрашивал о ее братьях и сестрах' оставшихся в лесах, и бабушка Фатьма в сладкой печали говорила н говорила о них, и я видел, что ей становилось легче... После отъезда дяди Нури она впала в тоску. Часами сидела сна перед кибиткой, глядя на дорогу, по которой уехал ее сын...
Почему в мире так много печали?... Почему Караджа ни разу не помянул о своем отце? Почему он мрачнеет, когда мать его разговаривает с чабаном Махмудом? И почему Кызъетер не чувствует, что сыну не по себе от ее тайных встреч с пастухом? Почему моя мама никогда не поговорит с бабушкой Фатьмой о том, кто бабушке дороже всех на свете - о дяде Нури? Все эти вопросы, настойчивые, но неразрешимые, угнетали меня. Я ходил мрачный, угрюмый...
А потом произошло совсем непонятное. Ночью мать Караджи Кызъетер сбежала с чабаном Махмудом. Дядя Айваз бесился.
- Не дала мне тогда пришибить эту суку!... - кричал он на бабушку Сакину. - Осрамила нас! Честь нашу в грязь втоптала!...
Дядя Айваз повсюду разослал люден с приказом, если найдут, обоих пристрелить на, месте: "пусть подыхают, как собаки!". Но беглецы, видно, знали, что их ждет, н исчезли бесследно. Одни говорили, что их видели на дороге к Техлинскому эйлагу, другие утверждали, что их заметили на равнине в противоположном направлении, еще кто-то сказал, что беглецы направились в Аразбасар...
Я был потрясен, Я не мог смотреть Карадже в глаза.
- Щенки этой сучки такие же, как она! - в ярости орал дядя Айваз. - Не подпускать их близко к кибитке!...
Но Караджа и без того не подводил ко мне, он даже не смотрел в нашу сторону. Он вел себя так, словно был в чем-то виноват.
"Бедный Караджа! - думал я. - Как же он теперь будет без мамы?" Бабушка Сакниа, вся, кипевшая от негодования, в эти дни особенно выросла в моих глазах. Ведь она, потеряв мужа, ни с кем не сбежала, жила и растила своих детей. И бабушка Сакина не уставала повторять об этом:
- Я с двадцати пяти лет вдовая! Всех радостей земных себя лишила, вырастила пятерых детей!... Байрама вырастила!... Ай-ваза... А эта сучка вонючая три года без мужика не вытерпела!...
- Чего ж сравнивать!... - невозмутимо сказал стоявший неподалеку дедушка Мохнет. - Ты дочь Кербалаи Ибихана. Ты вскормлена праведным молоком. А эта... - Он даже не стал говорить. Махнул рукой...
Бабушка Сакниа горестно вздохнула.
- Не будь я дочерью своего отца, - помолчав, сказала она, - если хоть за день до смерти не отыщу их! И, связав животом к животу, велю сбросить в пропасть!...
Караджа слышал все это, стоя за кибиткой. Я подошел к нему, встал рядом. Он мельком глянул па меня своими дырочками-глазами и вздохнул. Так мы и стояли молча. Потом вышел папа.
- Иди! Обед стынет.
Я не шел домой, стоял, смотрел на Караджу. Мне казалось, что если я уйду сейчас, оставив Караджу под моросящим дождем, и сяду за плов с куропатками, я совершу что-то постыдное. Длинноносое, лицо Караджи было спокойно и невозмутимо. Он не плакал, он не был жалким, но он был непонятен мне и сколько я ни глядел на него, я не мог понять, что чувствует этот мальчик.
- Ты что, не слышал: обедать! - сердито крикнул отец.
Караджа повернулся и пошел. Дождь становился все сильнее. Я глядел па Караджу, на его намокшую спину, и в который раз подумал о том, что он плохо одет, куртка и старью шерстяные штаны на нем почти всегда влажны от горной сырости, а он никогда не болеет...
Ближе к вечеру мама тихонько позвала Фирузу, наложила большую миску плова, оставшегося от обеда, и протянула ей.
- Возьми. Поедите с братом.
Фируза накрыла миску концом платка и унесла.
Шел дождь, мама меня никуда не выпускала, я стоял у двери и не отрывал глаз от кибитки Караджи. Когда начало темнеть, я увидел, как он, оглядываясь но сторонам, воровато проскользнул к себе. Все остальные дни, что мы оставались на эйлаге, мама всякий раз откладывала часть обеда, и Фируза тайком уносила миску домой.
Когда из очередной поездки вернулся дедушка Байрам, к нему сразу бросились с рассказом о побеге Кызъетер.
- Байрам! - взывала к нему бабушка Сакнна. - Сын мой! Тебя все знают, все уважают! От тебя не станут укрывать беглецов. Найди эту стерву! Накажи ее, покрывшую нас позором!...
- Втоптала наши папахи в грязь! - мрачно сказал дядя Айваз.
А дедушка Байрам не сказал ничего. Зажег папиросу, набросил на плечи бурку и вышел.
ЛЕГЕНДА О КЫЗЪЕТЕР,
РАССКАЗАННАЯ СТАРЫМ МОХНЕТОМ
- Шесть дочерей принесла жена Гюльмалы Делисаю... - старый Мохнет глубоко затянулся, помолчал... Я не отрывал взгляда от старика - на моих глазах рождалась новая сказка. - Когда родилась седьмая девочка, Гюльмалы до полусмерти избил жену и строго-настрого приказал: чтоб не вздумала больше рожать девочек. А потому эту седьмую дочку так и назвали: Кызъетер "хватит девочек".
Но хоть и нежеланной пришла в наш мир Кызъетер, а стала истинным его украшением: хорошела она год от года, а как вошла в пору да заневестилась, люди только диву давались. Луне могла сказать: "Не всходи, я светить буду!", солнцу могла сказать: "Не взбирайся на небосвод, сама мир светом озарю!".
Встретят ее старухи, ворчат: "Опять, паршивка, маком щеки натерла!..."
А ока ничего и не терла, сами горят, как маков цвет... А уж статью удалась Кызъетер - ну, будто молодой кипарис. Идет к роднику с кувшином на спине, точно лань ступает...
Сваты сменяли один другого, а мать все не решалась отдать свое сокровище: "Моей дочери ханскнй сын под стать!" Гюльмалы хорошенько проучил жену палкой: "Не видишь, дура, девка вызрела - дальше некуда?'" - и велел обручить дочку со своим племянником. И стали сваты возить Гюльмалы подношения. Пшеничной муки - вьюк верблюжий, рису - такой же вьюк, семь баранов пригнали во двор... Обручили девушку с двоюродным братом, а вскоре народ подался на эйлаг, а жених Кызъетер остался - урожай собирать, невесте своей дал слово: "Кончится первый обмолот, приеду, платок тебе привезу и парчи, на платье". Ждала, ждала его Кызъетер на цветущем эйлаге, только не приехал ее суженый. И послала она ему письмо. А ашуги ее слова на музыку положили.
Где же ты, нареченный мой?
Лето мимо прошло, не приехал ты.
Сколько мучалась я, - не приехал ты.
Вот и осень идет, не приехал ты!...
Я любила тебя, я ждала тебя,
Я себя для тебя лелеяла.
Я рабой твоей возмечтала быть,
Но бессовестный, не приехал ты!...3
