– С кем? Чего молчишь? С кем кувыркалась после спектакля? – оглушила Евгения так, что в ушах девушки зазвенело.

– Ни с кем. Ей-богу ни с кем не кувыркалась! – сказала дрожащим голосом.

В глазах у Думилёвой стояло недоверие и недовольство, взгляд съедал Еву, вытягивал из нее жилы. Ее испугало лицо Евгении, в девушке вспыхнул страх, который был гораздо сильнее, чем недавний страх перед Олегом. Она поспешила заверить, что говорит правду. Голос уже не только дрожал, но захлебывался, терялся, переходил на писк и шепот. Улыбка была виноватой. Ева заглядывала в глаза Евгении, и говорила, говорила, говорила, пытаясь вызвать расположение той.

Думилёва показала на дверь кухни, взглядом спрашивая, будет ли Ева ужинать, хотя это был бы уже не ужин, сказать вернее, это был бы ночевник, хотя такого слова не существует в русском языке.

Нарлинская отрицательно закрутила головой, боже мой, какая еда, она ничего не хотела, у нее сейчас совершенно не было настроения на еду, на посиделки за столом, глубоко на душе у Евы скребли кошки.

Евгения скомандовала и отступила, освобождая проход к двери ванной комнаты:

– Тогда лезь под душ!

Девушка сначала прошмыгнула в спальню, раздеваясь на ходу, побросала одежду на пол, и только потом побежала под душ. Думилёва окинула ее суровым взглядом, ничего не сказала, стала после нее неторопливо подбирать вещи с пола и укладывать на стул.

Спальная комната была большой, с огромным ковром на полу, с минимумом мебели. Только функционально необходимым. Вся мебель была резная, под старину. Кровать широченная с изящными спинками. Платяной шкаф, комод, косметический столик с зеркалами – все безумно дорогое, тонкой работы, штучные экземпляры. На стенах – картины маслом в красивых дорогих рамах, известных московских и местных художников.

Нарлинская в ванной комнате нырнула под струи воды и только тут стала ощущать, как ее душа постепенно утихомирилась, страхи куда-то подевались, отступили, будто их и вовсе не было никогда.

Ева смотрела на свое тело и думала, что оно еще молодо и у нее еще есть время, чтобы пользоваться им полной мерой, а поэтому нельзя терять ни единого момента, пока оно не стало стареть.

Тело – это ее инструмент в этой жизни, как, впрочем, инструмент всякого артиста, разница разве лишь в том, кто как пользуется этим инструментом, как употребляет его. Всякий актер должен содержать свое тело с особой тщательностью, ибо оно кормит его, впрочем, не во всяком теле душа способна проявить себя.

Девушка любовалась своим телом, она открыла двери душевой кабины и смотрела в большое зеркало, висевшее на стене напротив. Все в ее теле было прекрасно и соразмерно. Идеальность пропорций поражала даже ее саму.

Сейчас Ева не хотела думать, что с нею может стать тогда, когда ее тело начнет стареть, и им перестанут любоваться другие глаза. Такие думы не придавали ей бодрости. Она хорошо понимала, что многие аплодисменты в зрительном зале получала не она, а ее молодое тело. Но будет ли получать аплодисменты именно она, когда ее тело состарится? Об этом тоже не хотелось думать.

Хотя вот именно тогда, наверно, это и будет называться ее талантом.

Но что такое талант? Мимолетные удачи. Делать так, чтобы другим нравилось. Ты всегда должна нравиться. Ты всем должна нравиться. Однако это не может быть бесконечно. Жизнь коротка. Даже очень коротка. И к ее концу надо суметь получать зрительские аплодисменты ей самой, а не ее телу, которое уже не будет таким, как сейчас. Увы! Не будет! Как страшно об этом думать. Это наводило на нее грусть.

Боже мой, но зачем сейчас об этом думать? Сейчас от жизни нужно брать все. Грустить сейчас повода не было.

Нарлинская помылась и вошла в спальню. Чистая, пышущая здоровьем, сверкающая красотой.

Евгения уже лежала в постели, укрывшись легким одеялом.

Ева потянулась к выключателю, но Евгения остановила ее, она не любила заниматься любовью без света. Заниматься любовью в темноте, считала она, это все равно, что мышью скрестись в темном чулане. В темноте можно только спать, сопеть, храпеть. А любовь это любование тем, кого любишь. И это возможно только при полном свете, чтобы душа пела.

Девушка убрала руку от выключателя, пальцами прошлась по бедрам, разворачиваясь телом и вправо и влево, показывая его красоту Евгении.

Спать ей совсем не хотелось, она была возбуждена. Она хотела нравиться, она хотела всегда нравиться. Улыбаясь, сделала шаг к кровати.

Евгения отбросила край одеяла. Она была полностью раздета, приготовилась встретить Еву. Похлопала ладонью по простыне, показывая Нарлинской место, на которое та должна лечь.

Ева продолжала поглаживать пальцами свои красивые бедра, ощущая приятное тепло, разливающееся между ними. Приблизилась к кровати, ловя жадный взгляд Евгении на изящных формах своего прекрасного тела, проворковала, что ей будет жарко под одеялом, и юркнула под бок Думилёвой. Легла на спину на то самое место, куда показывала Евгения.

Та привстала на локте, полностью откинула от себя одеяло, открывая все тело, и провела рукой по животу Евы. Нарлинская слегка потянулась, расслабляясь и чувствуя ласкающее прикосновение:

– Тебе нравится мое тело? – томно спросила, смотря в потолок невидящими глазами.

– Оно безупречно, – сухо и коротко отозвалась Думилёва, и это походило на скупую мужскую оценку.

– А мне нравится твое! – все так же томно протянула девушка. – В нем есть сила, которой нет у меня, я так люблю эту силу! – Ева дотронулась до груди Евгении. – Мне с тобой очень хорошо.

– Твоя сила в красоте, – отозвалась Думилёва и неторопливо заскользила рукой к бедрам Евы.

– А мой ум? – спросила девушка. – Ты никогда не говоришь о моем уме. Ты считаешь его недостаточным? Скажи, он тебе нравится? – Нарлинская повернула к Евгении лицо с вопросительным выражением на нем.

Думилёва усмехнулась и грубовато заметила:

– Ума у тебя достаточно, чтобы не быть дурой.

Ева сомкнула веки, ей была понятна такая оценка Евгении, но она не хотела соглашаться с ее унизительным мнением, однако противиться Думилёвой не решалась, и, более того, просто боялась возражать. Торопливо тут же сменила тему разговора, подставляя Евгении свои губы для поцелуя.

– А вот губки эти целовать приятно. И ум тут не при чем! – сказала Думилёва, сначала коснувшись их пальцами, а потом наклонилась над девушкой и крепко продолжительно поцеловала.

Ева цепко обхватила Евгению руками.

Потом, когда прекратились любовные игры, они обе тихо лежали. Нарлинская снова смотрела в потолок:

– Я не верю тому, что говорят наши друзья.

– И что они говорят? – не открывая глаз и не отрывая головы от подушки, почти не раскрывая рта, едва шевельнула губами Думилёва, при этом оставаясь совершенно неподвижной: руки, не двигаясь, лежали вдоль тела, ноги так же вытянуты на матраце. Только грудь при вдохе поднималась, а при выдохе опускалась.

Ева взволнованно произнесла то, что ее особенно беспокоило после разговора с Дорчаковым:

– Они обратили внимание, что в ресторане ты какой-то особенный интерес проявляла к Ольге Корозовой, уделяла ей слишком много внимания.

Думилёва, оставаясь лежать все в том же положении, минуту помолчала, прежде чем ответить:

– Они дураки! – сказала категорично и жестко.

– Я тоже не поверила! – поспешно подхватила Ева и повернула оживившееся и обрадованное лицо к Евгении.

Но Думилёва открыла глаза, посмотрела перед собой, и неожиданно для Евы холодно произнесла:

– И ты дура!

Ева приподняла голову, глянула обиженно, растерялась, часто заморгала оторопелыми глазами:

– Почему я – дура? – сконфуженно завозилась, не находя никаких других слов для ответа.

– Потому что не поверила! А ведь Ольга очень красивая, ею вполне можно залюбоваться! – сказала Евгения и медленно стала прерывать свою неподвижность, постепенно ощущать части тела. Когда все оно ожило, глянула на Еву рассеянным взглядом, словно не замечая ее рядом с собой.