Коннор в ответ что-то произнес на родном языке — и дверь распахнулась на всю ширь. Выяснилось, что широкая физиономия венчает не менее широкое тело, а на поясе у тела — томагавк и абордажная сабля.

Доброжелательными обитателей барака назвать было трудно. В сероватом дымке от многочисленных трубок сидели, стояли и перемещались такие личности, которых можно было вешать оптом — и даже не выяснять, за что конкретно. Оружие здесь было у каждого первого, и далеко не всегда это было что-то приличное. Один огромный мужик и вовсе щеголял с металлическим кофель-нагелем вместо дубинки — череп размозжит на раз…

— Хэ! — приветствовал кого-то Коннор, а дождавшись ответа, заговорил наконец на нормальном английском. — Я привел друзей, Макадэбинэси. Дай нам две комнаты до завтра, только в самом конце.

— Радунхагейду, — вперед обрадованно вышел еще один индеец. — В последней комнате живет какой-то томми, но я выкину его вещи в Дэлавер, раз ты просишь.

— Лучше пересели, — смешливо фыркнул Коннор. — Я доплачу за неудобства, а если будет не согласен, то можно и в Дэлавер…

— Плати, — радостно согласился собеседник. — Я оставлю деньги себе, а ему отвешу зуботычину.

Шэй старательно не оглядывался. Не то чтобы чего-то опасался, хотя… Опасался, да. Увидеть сейчас лицо Хэйтема было почти что страшно. Ему такая простая атмосфера явно не по душе… Но стоило порадоваться уже тому, что никому не пришло в голову задирать приличных господ в дорогих костюмах — очевидно, Коннора здесь достаточно уважали, а набраться до подкильной зелени никто не успел. Вечер был еще довольно ранним, хотя, конечно, в таких местах жизнь кипит всегда, а не только днем. По собственному опыту Шэй предполагал, как Коннор добился такого уважения местных обитателей — устроил тут масштабную драку, из которой вышел победителем.

Чтобы добраться до комнат в торце, за которые расплатился Коннор, пришлось пробираться длинным узким коридором, где доски скрипели, а кое-где были проломаны. Одна из дверей распахнулась, и едва ли не в объятия Хэйтему вывалилась явно поддатая мадемуазель, юбка которой была заправлена под корсаж. Девушка взвизгнула, хихикнула и отправилась куда-то дальше — и по голосам было слышно, что ее отлично встретили.

— Сюда, — раздался приглушенный голос Коннора. — В предпоследнюю. В последней чужие вещи, но этот вопрос к вечеру решим.

Хэйтем брезгливо перешагнул через порог и недовольно бросил:

— Я даже слышал, какими методами предполагается воспользоваться.

Коннор дождался, пока Шэй последним зайдет, захлопнул и запер на щеколду дверь, а потом извиняющимся тоном произнес:

— Отец, Макадэбинэси — хороший человек, он не обидит гостя, если тот не начнет плохо себя вести.

Мистер Кормак огляделся и почти ностальгически вздохнул. Комната была «в лучших традициях»: широкий топчан, накрытый относительно чистым бельем; крепко сбитый стол, призванный выдержать удар пудового кулака; масляный светильник на стене (настольные в таких местах долго не живут); две табуретки. Еще из местной экзотики наблюдалась истыканная стена, в которую кто-то бросал ножи, и криво вырезанный на двери символ — предположительно, индейский.

Коннор со скрипом подтянул табуретку к столу, плюхнулся, покачался на ней и оперся локтями на стол, явно готовясь к беседе. Шэй подпихнул любовника, и тот, картинно демонстрируя брезгливость, сел на кровать напротив сына. И вопросил:

— Что ты хотел нам сообщить… в такой милой обстановке?

— Да вот… — Коннор замялся. — Даже не знаю.

— То есть ты хочешь сказать, что заманил нас с этот вертеп исключительно ради семейного ужина? — вскинул бровь Хэйтем.

— Нет, кое-что я хотел бы сообщить… Только не знаю, что.

Мистер Кенуэй поджал губы и повернулся к Шэю:

— Не понимаю, зачем я учил его риторике.

— По-моему, слово «риторика» тут не очень к месту, — Шэй обвел взглядом помещение и поглядел на сына. — Говори уже что-нибудь. Когда мы с тобой в последний раз виделись, ты пошел искать картину Ахиллеса. А потом, по всей видимости, уехал из Нью-Йорка, потому что мы о тебе не слышали.

— Я нашел картину, — кивнул Коннор. — Она действительно была в сундуке и не сгорела. А потом я уехал в поместье Дэвенпорт, все верно.

— И… что это была за картина? — не выдержав, полюбопытствовал Шэй.

— Я ее так и не увидел, — покачал головой Коннор. — Раксота меня поблагодарил, но разворачивать картину и вешать на стену не захотел. Сказал, может, когда-нибудь потом. Но я… предполагаю, кто изображен на этой картине. Его семья.

— Я тоже это предполагаю, хотя сам этой картины не видел, — кивнул Шэй. — А что ты хотел рассказать про Францию?

— Про Францию… — Коннор вздохнул. — Начинать нужно не оттуда, а с Авелины…

— Вот это больше подходит нынешней обстановке, — хмыкнул Хэйтем. — Ответь сразу, не женился?

— Конечно, нет, — насупился Коннор. — И я знаю, о чем ты сейчас спросишь. Нет, Авелина слишком опасалась… появления наследника, поэтому приходилось изворачиваться.

— Последнее замечание можно было бы опустить, — немедленно попенял сыну мистер Кенуэй. — Во всем остальном ты меня успокоил. Мне уже доложили, что мисс де Гранпре успешно покинула Нью-Йорк и отправилась по своим делам… полагаю, в Чичен-Ицу?

— Нет, в Луизиану, — рассеянно отозвался Коннор. — По крайней мере, собиралась она туда, а уж куда добралась — не знаю, поскольку мы условились писать только в тех случаях, когда мне или ей потребуется помощь. Она обещала рассказать про меня Братству Новой Франции, ведь до этого про меня там только слышали.

Хэйтем пожал плечами:

— Не думаю, что им сейчас будет до тебя дело, у них хватает своих хлопот. В частности — в Чичен-Ице. Ордену, правда, с ними тоже хватает проблем…

— Про Чичен-Ицу Авелина говорила, — кивнул Коннор. — Но дело не в этом. Она рассказала, что в Луизиане — в большей части Луизианы — недовольны испанским управлением. Жителей можно понять, они в большинстве своем французы и ехали заселять новые земли во имя Франции, а их продали, как скот, после Семилетней войны. Авелина лично способствовала освобождению Новой Франции от испанской тирании.

Хэйтем запрокинул голову и прижал руку ко лбу:

— Боже, Коннор, для тебя любое управление — это тирания? Шэй, мы вырастили анархиста.

— И пирата, — фыркнул мистер Кормак.

— Я ассасин, — буркнул Коннор, но уголки его губ предательски кривились в улыбке.

— Что совершенно не противоречит вышесказанному, — победоносно заключил мистер Кенуэй. — Ладно, Бог с ней, с тиранией, Франция-то тут при чем?

— Это сложно, — Коннор нахмурился и снова начал покачиваться на табуретке в глубокой задумчивости. — Жители Луизианы восставали, а сейчас там очень шаткий мир, и очень остро стоит проблема рабства. Местные жители не хотят испанского управления. Шэй, вот скажи, во Франции еще вспоминают утерянные колонии?

Мистер Кормак даже бровь приподнял:

— Ты еще спрашиваешь? Правда, испанцев никто не поминает, потому что Семилетнюю войну выиграли не они, Испания просто вовремя примазалась.

— А теперь я думаю, что если французскому правительству подбросить мысль о том, что в их бывших колониях смута, то Франция куда охотнее откликнется на призыв помочь американским патриотам, — удовлетворенно бросил Коннор. — Думаю, с треском проиграв свои колонии, французы тоже захотят вовремя примазаться, чтобы отобрать у англичан то, чего те их лишили.

— Ты ведь борешься за свободу? — с сомнением поглядел на сына Хэйтем. — И одновременно пытаешься торговать испанскими колониями, отбитыми англичанами, в пользу французов?

— Я сказал, «подбросить мысль», — уточнил Коннор. — Потом можно будет раздать им памятных ленточек. В благодарность за помощь.

Мистер Кенуэй улыбнулся, как улыбался крайне редко, и снова повернулся к Шэю:

— Смотри-ка, политическое мышление прорезалось, — слова звучали насмешливо, но нежно. — Может, мы успеем дожить и до того, что головой начнет думать?