Сказки рассказывают не только детишкам, но и взрослым. Разница в том, что взрослых не спрашивают, какую сказку им рассказать перед сном. Какие-то дяди и тети, считающие себя еще более взрослыми лишь потому, что живут внутри телевизора, а не снаружи, решают это сами. Но основной принцип остается тот же: добрую сказку рассказывают, чтобы убаюкать, страшную – чтобы напугать. В зависимости от текущего состояния экономики и общественного сознания.

Взрослые такие сказки обреченно слушают, но не любят. Им, как и малым детям, хочется чего-нибудь неведомого, чудесного. То есть, экзотики. И желательно не из компетентных источников, а от очевидцев. Но очевидцы, как правило, народ скрытный. В отличие от телевизора, их нужно разговорить.

При этом доподлинно известно, что девяносто процентов залежей мировой экзотики находится в морях, океанах и узкой полосе прилегающих территорий, и лишь десять процентов остается на горы, пустыни, массажные салоны и банковские счета. Вот и спросите моряка – пусть расскажет!

Только не просто так: «Эй, моряк, ты слишком долго плавал! Давай маханем по сотке, а потом расскажи чего-нибудь!». А то он начнет бубнить что-то маловразумительное про вахты шесть через шесть, про качку с амплитудой тридцать градусов за пять секунд, про аэропорт «Шереметьево», прилетев в который с контракта, сразу осознаешь, что совершенно напрасно полгода скучал по родине. Побубнит-побубнит, а потом, вообще, замолчит на полуслове и набычится. И уже ни слова не вытянешь, хоть пинай его в печень горнолыжным ботинком.

Нет, вы уж потерпите до третьей. Перед тем, как третью стопку приговорить, он возденет глаза к потолку и беззвучно зашевелит губами, потому что пить вслух с береговыми за тех, кто в море, это все равно, что с политиками за тех, кто на пенсии. Тосты активно произносятся, но гармонии не возникает. Так вот, не упустите момент и попытайтесь эту гармонию создать. Без пафоса, без восклицательных знаков, тихо, душевно: «Давай-ка, старик, за тех, кто в море». А как хлопнет и выдохнет, так же тихо и доверительно: «А что, правду говорят, что Баб-эль-Мандебский пролив в честь Бабэльмандеба назвали?».

Тут у него глаза загорятся, наполнятся живым интересом к вам, столу и чужой жене напротив. И в ответ небрежно: «Да что там Баб-эль-Мандеб, старик! Вот шли мы как-то через пролив Дрейка, с Амазонки в Китай с сушеными обезьяньими деснами инбалк1…»

Интригует? Еще как! И главное, сказал бы, что в Штаты или в Европу, сразу бы возникли вопросы, сомнения, недоверие. Действительно, а на кой черт тем же европейцам обезьяньи десны? Улыбаться ими, что ли? А в Китай – тут без дискуссий. Страна загадочная, умом непонятная – им надо.

И все – понеслось: внимайте, впитывайте, изумляйтесь. Он вам такого расскажет, такого вотрет, такого навешает! Но самое удивительное, что четыре пятых всех этих абсолютно невероятных историй – чистая правда, и события, которые не вместились бы и в две обычные человеческие жизни, в море происходят в течение одного рейса. Да и оставшаяся пятая часть – вовсе не ложь, а сказки. Сказки для взрослых про неведомое и чудесное.

Так что давайте. За тех, кто в море.

Им и посвящается. Живым и мертвым.

Когда Басаева подняли наверх, он уже не дышал. Арабы осторожно положили его на серый лист фанеры и отступили в сторону. Над Басаевым склонился Дядечка и трясущимися руками стал прилаживать к обрамленным усами и бородой посиневшим губам кислородную маску.

Рядом надсадно кашлял Хаттаб. С ним возились недолго, минут пять. А может, всего минуту – кто там на часы смотрел? Навалились, намяли грудь, накачали кислородом, и он очухался, захлопал мутными глазами. Хаттаба укрыли одеялами и оставили на попечение Абдуллы. Теперь таким же способом пытались оживить Басаева.

Арабы стайкой перепуганных птиц расселись по ограждениям, со страхом и любопытством поглядывая то на худенькое, бледное тело товарища, то на Яхью, который что-то шептал, повернувшись к солнцу.

А солнце падало, стремительно и почти вертикально падало в море, день уходил, и вместе с ним уходил Басаев, и был этот Басаев совсем не тот, которого не жалко, и, в отличие от того, никак не хотел воскресать.

Боцман Валера взгромоздился на Басаева верхом, его плечи мерно вздымались и опускались. Суровое лицо Шварценеггера с актуально-оптимистичным тезисом: «I’ll be back» на его рабочей майке быстро темнело, напитывалось потом. Справа примостился Дядечка. Одной рукой он прижимал к лицу Басаева кислородную маску, другой давил резиновую грушу. Слева на корточках сидел Колька. Сначала он поддерживал Басаева за спину и запрокидывал его голову назад, пока кто-то не догадался принести с кормы спасательный круг. Круг подсунули под плечи, и теперь Колька просто сидел рядом, монотонно повторяя: «Валера, давай сменю… Валера, давай сменю…» А боцман, задыхаясь, так же монотонно отвечал: «Сейчас, погоди… Давай, Басаев, дыши… Сейчас, погоди… Давай, Басаев…»

Слышал ли их Басаев – маленький, кривоногий улыбчивый сириец, поплатившийся за бороду и легкое сходство незаслуженно непочетным прозвищем? Наверное, слышал, но не здесь, а где-то там, на пути к Аллаху и даже пытался ответить. На его шее периодически вздувалась синяя трепещущая жилка, пульсировала пару секунд и снова опадала, замирала.

Сверху, с крыла мостика2 донесся голос чифа3:

– Валера, ну что? Викторыч, давай на мостик, я спускаюсь!

Дядечка покрутил головой по сторонам, увидел за спиной Серегу и протянул ему маску с резиновой грушей и трехлитровым кислородным баллоном. Как обычно, он был рад соскочить, отвалить в сторону, хотя лечить экипаж на судне как раз его, второго штурмана, прописная обязанность.

Серега растеряно опустился на колени рядом с боцманом.

– Не дышит, – устало прохрипел Валера, не переставая вдавливать в грудь Басаева широкие ладони. – Вроде бы, хочет, но не дышит никак.

Серега протянул руку и раздвинул пальцами посиневшие губы Басаева. Оба увидели язык, герметичной прокладкой расплющенный между сжатыми судорогой зубами.

– Колек, рви на нем пасть! – заорал боцман. – Студент, помогай!

Колька с Серегой вцепились Басаеву в лицо, пытаясь разжать челюсти.

– Яхья! Яхья! – воззвал с крышки трюма молоденький Камель, простер руку, указывая на невыносимое надругательство над телом правоверного, и залился слезами.

Яхья угрюмо отмахнулся и снова отвернулся к солнцу. Все в руках Аллаха. И, может быть, все-таки Аллаху будет угодно, чтобы русские сделали так, что Махмуд Хакли, которого они смешно зовут «Басаёв», останется жив. Ведь сделали же они что-то с Юсефом Хаттабом, и тот стал дышать…

Прибежал чиф. Он на ходу оценил обстановку и вытащил из чемоданчика с красным крестом широкий пластмассовый конус с крупной резьбой.

– Николай, держи! Вот этим попробуй!

Боцман замер на секунду, потряс головой, рассыпав вокруг мелкие соленые брызги пота, и снова навалился всем телом.

Серега оттягивал щеку Басаева, Колька вкручивал «роторасширитель» между зубов. Опять жалобно закричал Камель. И когда его крик стих, все вокруг услышали этот звук. Словно воду засасывало в сток ванны.

Басаев громко и хрипло потянул в себя воздух. Под Серегиной ладонью, лежавшей на шее Басаева, набрякла синяя жилка, опала, снова вспухла и забилась, наполняясь дыханием и жизнью.

Верхний край солнца сжался в раскаленную точку, сверкнул и погас, растворившись в море.

***