- Странно!.. Вон в третьем ряду... поглядите-ка...
Я поглядел и ничего не увидел.
- Всмотритесь хорошенько! - настаивал он.
Но сколько я ни всматривался, я не видел ничего примечательного. Оказалось, что в третьем ряду уселись рядком литераторы, фамилии которых, по странной случайности, имели прямое отношение к обуви:
- Смотрите: Калошин, Лаптев, Башмаков, Каблуков... А вон там, подальше Георгий Чулков с Николаем Носковым! А сбоку, у самого края - Сапожников! Но почему же, скажите на милость, не пришел Голенищев?
И умолк, погрузившись в бумаги, словно и не говорил ничего.
Эта неожиданная шутка подбодрила и даже как бы приласкала меня. По непривычке к устным словопрениям, я чувствовал себя уязвленным речами враждебных ораторов - а враждебны были почти все до единого - и жаждал возразить им с безоглядной запальчивостью, но Николай Федорович своими "Башмаковым" и "Лаптевым" сразу утихомирил меня, показав самым тоном своего обращения ко мне, что резкие нападки моих оппонентов, в том числе и его самого, отнюдь не обусловлены личной враждой.
Дискуссия по докладу была очень бурной и длительной. Когда она кончилась, Анненский вышел на улицу вместе со мной и, насколько я помню, с профессором Ф.Д.Батюшковым. Речь зашла о только что выступавших ораторах. Анненский на минуту задумался.
- Как по-вашему, - сказал он серьезным голосом, - если женить Боцяновского на мадам Колтоновской, родилась бы у них мамзель Ганжулевич?
Боюсь, что современный читатель не оценит этой меткой эпиграммы: Ганжулевич из тогдашних критиков была самая юная, но, к сожалению, столь же шаблонная, как и те достопочтенные авторы, с которыми так внезапно породнил ее Анненский. Она действительно была их духовная дочь.
Я с благодарностью оценил подтекст его шутки, опять-таки направленной к тому, чтобы хоть несколько облегчить то тяжелое чувство, которое мне пришлось испытать в этот вечер.
Взяв своего спутника под руку, он зашагал по опустелому Невскому фланирующей, беззаботной походкой. И, помню, я тогда же заметил, что пальто было на нем порыжелое, мятое.
Но так импозантна, осаниста была его красивая фигура, столько изящества было во всем его облике, что невзрачное его одеяние совсем не казалось убогим, а, напротив, придавало ему еще больше внушительности.
Он не был писателем по призванию и страсти. Самый процесс писания был ненавистен ему. Статьи, которые он писал для журнала, иногда совместно с Короленко (под псевдонимом О.Б.А., то есть "оба"), не отражали всего обаяния его талантливой и жизнерадостной натуры. Короленко не раз сокрушался о его нелюбви к писательству:
- Эх, Николай Федорович, если бы вы записали, что говорили сейчас, какая чудесная вышла бы статья!
Я, конечно, не вправе судить о его многочисленных трудах по статистике, но от людей понимающих я неоднократно слыхал, что в этой области у него немало бесспорных заслуг. В одном посвященном ему некрологе сказано, что он занимал "выдающееся место в ряду исследователей, изучающих экономический быт народа"*. В другом его зовут "знаменитым социалистом", "научными трудами которого создана целая школа, с именем которого связана целая эпоха в истории русской статистики"**.
______________
* "Русское богатство", 1912, No 8, стр. XV.
** Там же, стр. XII.
На статистические данные Анненского, как известно, ссылался Ленин.
Судьба свела Короленко и Анненского еще в 1880 году в Вышневолоцкой пересыльной тюрьме.
"В нашу камеру, - впоследствии вспоминал Короленко, - он вошел с улыбкой и шуткой на устах и сразу стал всем близким. Какая-то особая привлекательная беззаботность веяла от этого замечательного человека, окружая его как бы светящейся и освещающей атмосферой"*.
______________
* В.Г.Короленко, Собр. соч., т. 7, стр. 106.
Там, в тюрьме, Николай Федорович был постоянным зачинщиком всевозможных развлечений и забав, казалось бы немыслимых в ее мрачных стенах. Мне было весело видеть (в 1910 году) этих двух седобородых друзей, со смехом вспоминающих, как больше четверти века назад они играли в коридоре тюрьмы в чехарду или, взобравшись друг другу на плечи, затевали турниры с другими столь же могучими "всадниками".
Теперь жизнь крепко связала их снова нерасторжимою связью: они вдвоем редактировали "Русское богатство", которому повседневно отдавали много трудов и забот. Вообще, я не помню дня, когда бы они не возились - и на даче и в городе - с чужими рукописями, с корректурными гранками.
Одинаковость их мыслей была поразительна.
- Не помню, - говорил Короленко, - чтобы за всю жизнь у нас было хоть маленькое разногласие с ним.
Замечательно, что, несмотря на дружескую многолетнюю близость, между ними не было никакой фамильярности. Они говорили друг другу "вы" и неизменно величали друг друга по имени-отчеству. Со стороны их отношения могли показаться даже чересчур церемонными, чопорными. Оба, как сказал где-то Горький (не о них, а о ком-то другом), равно питали большую "брезгливость к излишествам лирики". Именно из глубочайшего уважения друг к другу они никогда не демонстрировали своей взаимной приязни, и здесь мне виделся суровый закал шестидесятых - семидесятых годов.
V
Жена Анненского, Александра Никитична, которую Короленко и в письмах и в личном общении звал почему-то "тёточкой", - отличалась необыкновенным спокойствием.
Нельзя было и представить себе, чтобы она рассердилась, вспылила или хотя бы повысила голос. Рядом с ней ее муж, как это свойственно многим талантам, часто казался каким-то невзрослым, сохраняющим до последних седин свою детскость.
В былые времена, рассказывал мне Короленко позднее, им порою случалось "ссориться" - всегда по поводу каких-нибудь возвышенных принципов. Например, о наиболее справедливом распределении крестьянских земельных участков тотчас же после того, как произойдет революция. В этих спорах Николай Федорович был очень горяч и порою доходил до неистовства. Она же всегда противопоставляла ему свое ледяное спокойствие. Чуть только он выйдет из себя, она сейчас же в свою комнату - и на ключ.
- Открой! - И он набрасывается на дверь с кулаками.
- Зачем?
- Я хочу сказать тебе, что я тебя ненавижу!
- Ну вот ты мне и так сказал.
Не проходило и часа, как Николай Федорович, вдоволь наволновавшись у запертой двери, громко выражал свое раскаяние, дверь открывалась (конечно, не сразу!), и спор о будущих судьбах крестьянства оказывался полюбовно решенным.
Из-за житейских, бытовых мелочей у Анненских никогда не было никаких столкновений. Спорили они обо всяких идейных - главным образом социальных вопросах и, конечно, невзирая на все эти бурные распри, дня не могли прожить друг без друга. Нужно ли говорить, что Александра Никитична следовала за своим мужем повсюду, куда бы царские власти ни ссылали его. Смолоду она была связана с революционным подпольем, участвовала в женском движении шестидесятых - семидесятых годов и уже тогда завоевала себе почетное имя как передовая писательница для детей и подростков: ею написано большое количество книг, проникнутых идеями той великой эпохи, которая сформировала ее духовную личность*.
______________
* Из ее произведений мне запомнились повести: "Брат и сестра", "Гувернантка", "Надежда семьи", "Чужой хлеб". Ей принадлежат биографии Франклина и Нансена. В демократически настроенных кругах эти книги пользовались большой популярностью.
Уже познакомившись с нею, я случайно узнал - и это заинтересовало меня больше всего, - что она родная сестра Петра Ткачева, известного в свое время публициста и критика, одного из самых ярых максималистов народничества, какие когда-либо существовали в России.
Его недаром звали якобинцем: ради того, чтобы революция могла произойти сейчас, а не завтра, он предлагал простое и радикальное средство: срубить головы всем без исключения жителям Российской империи старше двадцати пяти лет. Вообще, читая его грозные статьи в легальной и нелегальной печати и зная, что он был связан с Сергеем Нечаевым, я считал его одним из самых свирепых фанатиков и очень удивился, когда Александра Никитична поведала мне, что трудно было найти более мягкого, незлобивого и даже кроткого человека, чем он, покуда дело не касалось его убеждений*.
