В старые, старые годы в округе Пин-Юнане жил да был купец Юн-Чи-Юн. Богатый был человек, у народа был в почете. А вот женат не был. Давно бы пора ему жениться, годы уж уходили, а все невеста по сердцу не находилась.

Раз поехал Юн со своими слугами на охоту. Уехали далеко в степи. И выгнали его молодцы лису. Окружили ее, загукали, засвистали; заметалась лиса, выбрала место, где людей поменьше, распушила хвост и пошла на утек. Да не тут-то было – на пути сам Юн стоял: размахнул он шелковую петлю, бросил и обмотал лису в три ряда.

Залюбовались все на зверя. Уж такая лиса, такая лиса, что никто такой красоты не видал! И стройна, и крепка, морда вострая, глаза – как звезды, а шерсть – как золото! Горит вся лиса! Ну и лиса! Никто такой лисы не видывал.

– Ну спасибо, ребята! – Юн своим молодцам говорит. – Выгнали вы мне не лису, а красавицу! Вот такую бы мне невесту сыскать! Нашлась бы девица, хоть немного на эту лису похожая, тут же бы женился. Только где уж нашим пудреным-румяненным модницам до такой настоящей красоты! Ну ладно, ребята, торочите ее мне за седло, да и домой!

Прикрутили лису к Юнову седлу и двинулись к дому; молодцы вперед, а Юн поотстал. Едет и думает, что вот ведь нет, да и нет ему доли невесту найти. Далеко его мысли ушли: «Ведь вот в старину всякие диковины бывали. Почему это нынче ничего такого не слышно? Ну что бы вот, вместо лисы, я бы девицу нашел, да вместо лисьей шкуры хозяйку бы в дом привез?»

А лиса лежит сзади него, скручена вся, связана: режут ей лапы шелковые путы, а еще пуще ее лисье сердце страх режет знает она, что вот привезут ее в дом, тут и конец ее будет. Взмолилась она своему звериному богу, чтобы обернул ее бог девицей, словно знала, что и Юн о том же самом думал.

А Юн тут как раз от раздумья своего очнулся; видит, отстал от своих молодцов порядочно, ударил коня плетью, назад оглянулся – тут ли лиса? Оглянулся да так и ахнул! Что бы вы думали? Сидит у него за спиной девица… Лиса исчезла, а на ее месте красавица с длинной косой, жгучими глазами, круглыми бровями… Не успел Юн рассмотреть ее, как открыла красавица свой розовый ротик, блеснула зубками и говорит:

– Аль испугался меня, добрый молодец?! Ничего, не бойся меня, а я тебя бояться не буду. Была раньше лисой, а теперь твоей женой буду. Сверни с дороги вон в ту деревню, ночь там проведем, а на утро домой приедем. Скажешь дома, что купил меня в деревне, иль у проезжих купцов на лису выменял. Вот и все!

Так вот и женился Юн-Чи-Юн. К свадьбе Юн подарил жене много платьев и украшений разных: и все дорогое, отборное. Но больше всего ей полюбились сережки с зелеными камушками. Уж так она их полюбила, что никогда из ушей не вынимала.

Долго да дружно они жили. Детей вырастили, поженили, состарились. Скончался Юн. А вдова его еще долго жила. Поселилась она свои дни доживать в келейке, что в саду, в дальнем углу стояла. Туда ей и пищу относили. Другой раз и забудут отнести. А потом не то, что пищу ей приносить, а и о том, что есть где-то какая-то старуха, забыли. И вспоминать о ней перестали. А старая все жила да жила; слаба совсем стала, жизнью тяготилась, но знала, что раз сама себе человечью жизнь выпросила – то и должна ее нести пока срок не выйдет.

А годы той порой шли да шли. Поколение сменилось новым поколением, а это опять дало дорогу новым людям. В Юновом доме жили после него дети, потом внуки, потом и правнуки. Под конец остался только один правнук Юн-Ван-Тен. А надо сказать, что потомство Юн-Чи-Юна было не по старику; старик всю жизнь наживал добро, а молодежь из поколения в поколение это добро проживала. Ко времени Юн-Ван-Тена дом совсем обеднел. Молодой Юн со своей женой последнее донашивали да доедали. Ленивы были оба, дела никакого не знали и умели только спать да между собой переругиваться. Наконец такие дни настали, что в доме сухой корки не было и продать было нечего: даже штаны и рубахи были проедены. Жена в дырявой юбке сидела, а Юн, в одном халатике по саду бродил. Раз, бродя так по саду, прилег он в тени. И видит – блестит что-то в траве. Поковырял – сережка… Должно давно кем обронена, в мох уже вросла. Вышел Юн на солнышко, чтобы лучше рассмотреть. Да, хорошая сережка… Золотая, с зеленым камушком… На задней стороне буквы какие-то… Читает Юн: «От Юн-Чи-Юна».

«Эге, Юн-Чи-Юн был мой прадедушка. Значит уж больше сотни лет этой серьге будет. Старовата, а все тэля[1] два за нее дадут.» Видит тут Юн – по дорожке старушка идет… Старая, старая, кое-как ноги волочит и сгорбилась в дугу. Видал ее как будто и раньше Юн в саду, да только как-то не примечал, а тут на радостях, что находку нашел, пошутить с ней вздумал:

– Здорово, бабка! Что это ты так сгорбилась? Аль стара сильно, аль потеряла что да ищешь?

– Ой родной, все вместе голубчик. И стара я, и потерю ищу.

– А что потеряла, бабушка?

– Сережку, родной. Сережку, что муж на свадьбу мне подарил.

– Не эту ли вот? Бери- коли твоя.

– Ой, эту самую, эту, дитятко. Да никак ты нашел? Вот спасибо тебе! Вот спасибо! Почитай сто лет ее ищу, а ты вот мне и помог. Ну спасибо тебе!

Думает Юн, что-де старая говорит? Усадил старушку на полянку, расспросил ее. Все рассказала ему старуха, кто она, как она лисой была, и как с мужем жила, и как ее вон в той келейке люди забыли. Подивился Юн; но думать ему было лень, решил, что так оно и быть должно. Взял старушку в дом.

«Хоть есть у меня и нечего, а все над средней комнатой крыша еще не провалилась и в ней жить можно, а у тебя келья совсем уж того…»

Увидела старуха дом – не узнала; от былого богатства да роскоши и следа не осталось: что было деревянного – то в зимнюю стужу в печи сожжено, а что было глиняного – то дождями размыто, только и держится еще средняя комната. Отдала старуха правнуку сережки.

«Поди, заложи их, купи рису и прочего. Как же так можно? И штаны себе купи, а жене юбку принеси. Ай, ай, какой срам. До чего себя довели!»

Пожила старушка в доме день-другой. Видит, что беда в доме от хозяйской лени идет.

– Не ладно так-то, детушки, – говорит. – Работать вам надо, не будете работать – никогда из нужды не выйдете.

– А что мы работать будем, коли ничего делать не умеем, – оба ей в голос отвечают. – Родители наши никогда ничему нас не учили.

– Ну не ропщите на родителей. Если они вас не учили – так я поучу. Тебе, молодка, кросна поставлю – ткать будем, а ты, сынок, торговлей займись. На начало я и денег тебе дам. Пойди, ты, в сад, в мою келейку: там, где-то под полом, я лет сто тому назад ямбушку серебра припрятала: вот для начала тебе и хватит.

Сорок лан серебра оказалось. Отрубил Юн половину на хозяйство, а половину на торговлю. Скупил он в окрестных деревнях соломенные плащи, что китайцы в дождик носят, наложил целый воз и повез на себе в город продавать. Товар дешевый, ходкий и продать легко и барыш будет. Выехал из дому поутру, к вечеру думал в городе быть. Да с непривычки так устал, что когда добрался до речки, на берегу которой постоялый двор стоял, решил отдохнуть. Постучал в ворота:

– Эй, хозяева, пустите купца ночевать!

Вышел хозяин, спросил Юна, куда и зачем идет, и говорит:

– Вот что, добрый человек. Хоть и рад я гостю, а по совести тебе посоветую – успевай в город сегодня до ночи, там и отдохнешь.

– Ну, куда мне торопиться, – отвечает Юн. – Не беда случится, если и завтра привезу мой товар. Что за спех?

– А тот спех, молодец, что за этой речкой есть еще другая; обе мелкие, бродовые без мостов. Сегодня ты их сухой ногой перейдешь, а завтра, пожалуй, и на коне не переедешь.

– А что так? Почему такое?

– А потому такое, что вон там в горах нынче гром гремел, ежели дождь пролил – то за ночь речки вздуются, вот и засядешь здесь на целый день.

– Ну день – не беда. Упрел я, не могу дальше везти.