– Отчего всё было хорошо, а потом вдруг стало плохо, и разве это справедливо, если самоуправные личности толпой набрасываются на незащищённого человека и подвергают его испытаниям, пусть бы он даже и преступил грань дозволенного, хотя на самом деле у меня-то и в мыслях не было ничего преступать? – спросил он себя внутренним голосом (внезапно вдруг представив, как замечательно было бы сейчас сесть на другой поезд и доехать зайцем до ближайшей сельской местности, а там, добежав до первой попавшейся скирды соломы, зарыться в неё с головой, схорониться в её душистой темноте до завтра, а ещё лучше до того времени, когда всё снова станет хорошо и безопасно). И, с трудом сглотнув слюну, сделавшуюся отчего-то приторной, не смог удержаться от дальнейших недоумений – на сей раз вслух:

– Заподозрить можно в чём угодно и правого и виноватого, но в этом нет конструктива, неужели подобные вещи не укладываются у людей в понимании? Отчего я вынужден терпеть такое положение, когда кругом одни озверелые дикари, сплошная агрессивная масса? С какой стати мне краснеть за незнакомых попутчиков и жестоко взыскиваться ни за что ни про что? Нет, в самом деле, я ведь не собирался даже малыми краями сознания засовываться в то, что меня не касается, тем более в экстремальные происшествия, откуда же столько дряни и гадости среди моей повседневности? Разве вместо них не могло возникнуть каких-нибудь ничтожных неприятностей, таких, чтобы я оказался способным перенести без отмирания нервных клеток? Противостоять можно только тому, что ощущаешь или хотя бы предвидишь, но как уберечься от всего остального? Над каждым хоть раз да встряхивался несчастный случай, но почему я не умею заранее почувствовать или хотя бы смутно представить, откуда на мою голову должна свалиться подлость? Неужели мой удел заключается в том, чтобы дрожать и млеть перед неотвратимостью без малейшей возможности выразить свободу воли? А если он таков, мой удел, то кто же я тогда – человек или кусок безвольной плоти для битья? Или вообще пустяковое измышление болезненного разума?

Несколько раз он останавливался, чтобы набрать в грудь воздуха, а затем давал волю дальнейшим недоумениям. Которые лились и лились, принимая всё новые направления:

– А может, мнящийся мне мир искажён до неузнаваемой крайности моим собственным сознанием, и его реальный облик далёк от этого чудовищного гротеска? Или я просто чересчур неправильный? Но тогда, может, не только я, но и всё человечество – это ошибка, допущенная слепым случаем в процессе развития своих материальных выражений? Охо-хо, откуда взять силы, чтобы оставаться спокойным и независимым при любых условиях? Чтобы сохранить независимость и физическую неприкосновенность? И существует ли на свете хоть одна живая душа, которая способна протянуть мне руку доверия среди несоразмерных событий? Или безобычному человеку совершенно невозможно сладить с другими людьми в щекотливых ситуациях, и он должен уступить неблагоприятной воле провидения? Покорно склонить голову перед лавиной злого бреда? А вдруг это всего лишь прихоть случая – откуда мне знать? И зачем вообще мне знать что-либо об этом, если я не желаю? Не-е-ет, не всё то есть, что видимо и ощущаемо! Но если я в действительности имею место, тогда отчего всё происходит так, будто моё значение близко к нулю или даже к отрицательным величинам? А если я ничего не значу в положительном смысле, кто же тогда вообще что-нибудь значит? Охо-хо, и зачем тогда мне должны быть нужны все остальные? Все, кроме меня самого?

Бесфамильный двигался по перрону с блуждающим взором, задавая себе упомянутые вопросы и тотчас по мере возможности пытаясь ответить на них, но это его не удовлетворяло. Ежесекундно изменяя положение своего тела, он менял расположение вселенной и всю совокупность её светил и гравитационных потенциалов вокруг себя, однако ни в малой мере не удалялся от средоточия недоумения, коим являлось его сознание. Бывшего командировочного словно волшебным мановением перенесли из цивилизованного пространства на территорию дикого фронтира, где царят полузвериные взгляды со всеми вытекающими из них слабонравственными действиями окружающих персонажей. И он продолжал шагать, едва не спотыкаясь о собственное озлобление, и всё в его сознании то распадалось на куски, то сплеталось в душный слаборазборчивый клубок; а роняемые им слова отбрасывали длинные тени, которые жили недолго, ибо, едва успев возникнуть, принимались мельтешить, бесноваться и пожирать друг дружку.

Иногда жизнь требует жертв. Да, требует. Но почему именно от него?

С ним поступили подло, беззастенчиво, несправедливо – и, как теперь было ясно, никому за это не грозила расплата. Параллельная правда насущного обстояния дел заключалась в том, что податься ему было некуда. Однако он о подобных вещах не думал (странные игры в ходу у человеческого рассудка, который подчас готов занимать себя чем угодно, любой ерундой, от полуслучайных воспоминаний до разномастных фантазий и блажных выкрутасов мимоходного уровня, лишь бы не сосредотачиваться на самом болезненном и неразрешимом). Загогулистые сопряжения мыслей текли, сплетались, коломутили пространство его умозрения и не оставляли надежды на определённость.

Гражданин Бесфамильный не знал ещё, да и не мог знать, куда это его заведёт. Он не отдавал себе отчёта в том, что утратил способность трезво анализировать события, и двигался навстречу своей труднопредсказуемой судьбе, полагая, будто, наоборот, убегает от неё.

Его ощущения были как в замороченном сне, когда поле смыслов сужается, и всё происходит неправильно, не так, как должно происходить, и не получается пробудиться. Или как если бы он угодил в эпицентр буйного и непередаваемо глупого фарса, написанного враждебной рукой с целью извести его, изничтожить, вывернуть наизнанку и разорвать на клочки. Неудивительно, что самосознание бывшего командировочного колыхалось в такт шагам и перепрыгивало с пятого на десятое, не останавливаясь надолго ни на чём конкретном и не давая пищи для сколько-нибудь последовательных побуждений.

Реальность напоминала о себе лишь посторонними звуками. Которые внезапно перекрыл бесстрастный женский голос, усиленный динамиками громкоговорящей связи:

– Уважаемые пассажиры! На вторую платформу прибывает поезд Адлер-Екатеринбург. Нумерация вагонов начинается с головы поезда. При переходе через железнодорожные пути убедитесь в отсутствии приближающегося подвижного состава. Находясь на территории вокзала, на пассажирских платформах, рядом с железнодорожными путями и при переходе через них, строго соблюдайте правила безопасности. Проявляйте внимание и бдительность. В случае обнаружения на перроне и в здании вокзала забытых вещей или подозрительных лиц немедленно информируйте об этом сотрудников милиции…

***

Нестерпимее всего для него было понимание нелепости своего положения.

Хорошо, если у человека имеется возможность распорядиться собой в нужную минуту. У гражданина Бесфамильного подобной возможности близко не просматривалось. И ничто иное не казалось обозримым и доступным в благовременной плоскости.

С ним случилось такое, к чему он никоим образом не был готов – ни морально, ни физически.

«Видимо, раньше я отвечал действительности лучше, чем сейчас отвечаю – точнее, не отвечаю, – ознобисто сквозило в его мозгу. – Или наоборот, действительность перестала отвечать мне с должной адекватностью. Мы с ней утратили совместимость или что-то в подобном роде. Разумеется, я же не сорвиголова какой-нибудь, не ухарь и не башибузук: они с чем угодно могут совместиться, с любой действительностью, а я не могу. Со мной происходит чертовщина наиподлейшего пошиба, парадокс, наваждение, или мне кажется, хотя вряд ли. Не знаю, что с этим поделать, но так ведь не может продолжаться до второго пришествия… Или всё-таки может?»

Оставив перрон за спиной, он вошёл в здание вокзала. Сдвинув брови, сторожко огляделся по сторонам. И сказал себе скрежещущим голосом, почти не шевеля губами, как если бы пытался скопировать манеру начинающего чревовещателя: