– Мне-то чего делать? – со вздохом спросила Санька.

Отец Василий молчал, будто не слышал вопроса. Санька вздохнула, думая, что, наверное, пора уходить. Пошевелилась на уютном диванчике, разворачиваясь к двери и готовясь встать.

– …Жить, – вновь услышала она голос священника, – И думать… думать – как жить! Чтобы впредь не повторилось такое. И как грех искупить… По-настоящему.

– И как же?.. Чем искупать буду?

– Трудом, милая, трудом и молитвой.

– И так с утра до ночи крутимся по хозяйству. Семья-то не маленькая.

– Не об этом труде я тебе говорю, а об этом, – показал отец Василий глазами на иконы и мерцающую под ними лампаду. – Проси наставления, вразумления. Откроется, коли от души молиться будешь. Ступай.

Зареванная, но умиротворенная пришла Санька домой. Села на приступок, привалилась спиной к теплой печной стенке и замерла – будто заснула. Тишина. Никого в избе. Только ходики отстукивали минуты. Санька пошла взглянуть, который час. И, надвинув платок на самые брови, встала у икон в горнице.

Отец с Алексеем всё ещё были на дальних покосах – ворошили сено. Ушли затемно пешком, потому что ещё в прошлом сентябре брата Володю забрали на германскую войну вместе с единственной чеверёвской лошадью Цыганкой. И на неё повестка пришла. Ушел ратником старший брат, оставив на родителей жену свою и двоих детишек. Алёшу училище спасло. Теперь вот приходилось везде поспевать на своих ногах. Либо оказии дожидаться.

Мама ушла к Крёстной, та просила её с шитьем помочь. В избе было покойно и тихо. В одиночестве Санька долго, истово, горячо, со слезами молилась и вдруг решила – ей непременно тоже надо стать повитухой и с Божьей помощью и заступничеством Богородицы принимать младенцев, как это делала Пименовна… Вернее, Прасковья Пименовна.

Разговор с родителями о том, чтобы её отправили в город на курсы акушерок, Санька всё откладывала. Не знала, с чего начать, как объяснить им свое решение. Только с Липой Митриной парой слов обмолвилась. Та прямо обомлела:

– И не страшно тебе? Там шибко ответственно. Младенчики помрут, ты виноватая будешь. И на вид работа не из приятных. Противно ведь каждый день всё это видеть. Я вон у нашей Найды видала раз, как щенята шли – так меня стошнило и дня два мутило… Хотя щеночки хорошенькие были. Раздали всех.

– А младенчики, скажешь, не хорошенькие? Ещё какие хорошенькие! Да и выбора у меня теперь нету.

– Ой, так уж и нету?

– Нету, говорю!

– Ну, ступай, коли уж так решила.

– Боюсь, отец денег не даст на учёбу. Алешеньке ещё год учиться. А двоих ему не потянуть.

– Ты спрашивала? Нет? А вдруг потянет?

– Боюсь.

– Кого? Надо всё-таки насмелиться. Наш тоже сперва пошумит, поартачится, а потом, как миленький, соглашается с мамой. Уж она у нас боец. А ваша послабей будет.

– Может и послабей, но коли она скажет своё слово, отец тогда уж не отопрётся.

– Так ты и начни тогда с маменьки. Она твою сторону примет, всё – дело решенное.

Санька согласилась.

Осень стояла в тот год теплая, тихая, безветренная. Листва на деревьях только желтела да краснела, никуда не улетала. Такая божья благодать. Огороды убирали споро. Картошку, морковь, свеклу, лук раскладывали на перекопанном поле на просушку, потом опускали в подпол. Перед тем, как уложить – сортировали. Покрупнее да поровнее – на еду, помельче – скотине, а совсем мелкая – на рассаду.

За этой сортировкой у Саньки и было время поговорить с мамой. Историю про их приключения знала вся семья. Не знали только главного – чем всё закончилось. По рассказам девчонок выходило, что Пименовна так утряслась дорогой, что и помочь-то не смогла, больно уж ветхая была. Кто такая Пименовна – мама знала прекрасно. Знала даже нескольких женщин, у которых Пименовна принимала роды. Поэтому Санька не стала ходить вокруг да около, а прямо заявила:

– Мам, я повитухой хочу стать.

– И чего так вдруг-то?

– Да ничего не вдруг. Я уж давно думала. Вот про ту женщину, помнишь, когда мы с Нютой в лесу плутали? Так ведь ей повезло. А не появись та, городская повитуха, да Пименовна не помогла, чё ей делать-то было? Помирать? Буду повитухой. По-нынешнему – акушеркой. И курсы такие у нас при больнице есть. Только надо заплатить.

Мама, молча, раскидывала клубни по ведрам. Санька ждала ответа, тоже не переставая работать.

– Не знаю, что и сказать. Тяжко ведь будет. Намучаешься.

– Не намучаюсь. Это кто из под палки чем занимается – мучается. А я добровольно. Я сама хочу.

– Что же? Хочешь, значит, так тому и быть. Надо отца уговаривать. Он может на дыбки встать. Поговорю…

Санька ждала бури отцовской, сопротивления, грозы. Но ничего не произошло. Отец молчал, будто ничего и не знал. Санька расслабилась.

– В воскресенье поедем на ярмонку, купим тебе отрезов на драповик, на юбку, пару отрезов на платье, да на бельё. Скоро уж шешнадцать годов будет, барышня. Из старых одёжек повырастала. Новые справлять будем, – сказал отец за ужином.

У Саньки сердце вспрыгнуло чуть не до макушки и затрепыхалось от радости и волнения. Сидеть за столом она уже не могла. Еле дождалась конца ужина, быстренько убрала со стола посуду, перемыла её и потихоньку, чтобы мама не заметила и не задала новой работы, вышла в сени и полетела огородами к Митриным, с Липой перетолковать. Может, и посоветоваться. Ей казалось, что если она сейчас с кем-нибудь не поговорит – она просто лопнет от переполнявших её чувств.

Липа от услышанного тоже взволновалась. И все переспрашивала:

– Драповик-то пальто, али жакетку? (драповик – драповая верхняя одежда, диалект)

– Ничего я не знаю, Липа. Отец сказал – драповик. А какой – про то ничего не сказал. По мне, так жакеткой даже лучше. Новую юбку виднее будет. Ну, если и пальто – тоже не плохо. Лип, пойдешь с нами на ярмарку?

– Если мама отпустит, пойду с превеликим удовольствием.

До зимы одежду справили: и пальто драповое, и две юбки – шотландку и черную габардиновую с шелковой тесьмой по низу, и две нарядные блузки – ситцевую, в незабудках и шелковую, цвета топленого молока. Да ещё пару белья из чистого льна. Шаль купили павловскую, красоты невозможной. В ней Санька была похожа на взрослую купчиху. Поэтому носить платок не собиралась. Но сам платок был чудо как хорош!

Липа всё на себя примеряла, ахая и охая. Без умолку хвалила наряды и приговаривала:

– Я тоже такое хочу. А это сколько встало?… Ой, я тоже такое хочу.

Потом вдруг сделала загадочное лицо и почти шёпотом заявила:

– Санька, не иначе тебя замуж выдавать собрались. Куда такую прорву одёжи?

Саньке от этого вопроса сделалось дурно. Она даже и не думала о таком повороте. Какое замужество, когда она кроме Липиного брата Артемия, и парней-то никаких не знала. Уличные не в счёт, поскольку представлять их в роли мужа – и смешно, и грешно… Ещё были однокашники Алёши, но это серьезные молодые люди, считавшие ниже своего студенческого достоинства «вожгаться с мелюзгой». Да и вообще Саньке до сих пор мысль о замужестве в голову не приходила. Жизнь её была так наполнена событиями, повседневными заботами и заселена знакомыми и незнакомыми людьми, животными домашними и лесными, что, казалось, лишнего места ещё для кого-то или чего-то уже не оставалось.

«А вдруг правда? Неужели отец, действительно, приметил кого-то и собирается спровадить меня к нему?!». Санька потеряла покой. День и ночь она думала об этом. Стала тревожной. По ночам без конца вставала, ходила то на двор, то воды попить. Мама уже заволновалась, остановила её, когда Санька чуть не в седьмой раз шла к кадке с водой:

– Здорова ли?

– Чё мне будет-то? – с напускным равнодушием ответила она.

– Тогда чего не спишь?

– Не знаю. Не спится и всё.

Рассказывать маме о своих страхах Саньке было стыдно. И сколько бы пришлось ей так мучиться, неизвестно, но в субботу за ужином отец, глядя в сторону, объявил: